Колокольчики Папагено

Вот они всласть и почихали, пока не выбрались и не глотнули наконец свежего ночного воздуха.

Да, вечер уже преобразился в ночь, по-летнему бархатную, звездную, с матовым кругом луны, шепотом, ропотом, бормотанием лип, погасшими, жестяного отлива окнами домов и неустанно звенящей сверчками тишиной.

За руль Жанна из благоразумия (тем более похвального, что оно редко ее посещало) решила не садиться. Уж она себя знала: стоит немного выпить, и первый же фонарный столб – ее, а тут выпили изрядно и без закуски (только под конец нашлась горбушка хлеба). В таком блаженном состоянии столбы считать – не сосчитать, да еще прав чего доброго лишат. Поэтому благоразумие-то не помешает, лишним не окажется.

Остановили такси (повезло). Полдороги молчали, но затем все-таки почувствовали, что не выговориться нельзя, что надо отдаться нахлынувшему потоку слов, восклицаний, обмираний, умолчаний, недосказанностей, двусмысленностей и намеков.

Вот и заговорили разом, перебивая, опережая друг дружку – если не о нем самом (Николае-чудотворце), то о чем-то близком, с ним связанном.

Выходило, что сегодняшняя встреча – нечто судьбоносное, знаменательное, важное, что она открыла глаза, а он – несомненно фигура при всех его странностях, дворомыжности, бахроме под каблуком, что у него своя философия и что за ним – дело, которому можно и послужить (об этом особенно размечталась Жанна, испытанная служака во всех начинаниях еще со школьных лет).

– Дело преображения! – дотумкала, докумекала Жанна. – У нас-то все занимались преобразованиями, а тут – преображение! – Ей почему-то стало радостно от этого слова, отчего она даже заскулила и захныкала себе в кулачок.

– Вот именно! – подхватила Лаура, вдруг осознав, что она именно Лаура, а не Лера, не Лара, не Лена, как ее иногда снисходительно, будто из жалости (досталось же дурехе такое вычурное имя), называли. – И ты никогда не зови меня Ларой…

И хотя Жанна никогда так и не звала подругу, она вдруг поняла, почему та – казалось бы, без всякой связи – об этом заговорила.

– Ну что ты! Никогда! – заверила она с чувством. – Ах, как он говорил о книгах и их могуществе! Вот только эти жены… С ними надо разобраться.

– А чего разбираться. Наверняка они просто счастливы тем, что тратят на него деньги, – с усмешкой, скептически произнесла Лаура.

– Так он мой? – сочла нужным уточнить Жанна, как одна из стран-победительниц при дележе завоеванных земель.

– Твой, твой… я в этом плане не претендую, – успокоила ее Лаура. – Мне нужен только Петрарка, а он у меня есть.

И она стала вслух читать сонеты. Как всегда по-итальянски, но с запинками, ошибками и русским акцентом.

Глава десятая Полинька Сакс

Всю неделю она запрещала себе думать о Николае, поскольку ни о чем ином думать не могла и надеялась, что подобный запрет вернет ей эту утраченную способность. Но вопреки всем надеждам даже и запрет не возвращал, и все иное для нее безнадежно потускнело, померкло, выстудилось, словно протопленная комната при открытом настежь окне. Это было верным признаком того, что она готова влюбиться, если только уже не влюбилась, но в то же время стремление принять это как данность уже наталкивалось на препятствие, тем более досадное, что при всей его незначительности, даже ничтожности, ей никак не удавалось препятствие преодолеть. Привыкшая быть с собой откровенной (как на духу), Жанна не могла не признаться: что-то ее останавливало, вселяло в нее сомнение, отнимавшее радость зарождавшейся любви. Наконец что-то приобрело определенные очертания. Жанна боялась услышать мнение человека, для нее близкого, почти родного, которому она верила и с которым всегда считалась. Ей казалось, что на этот раз близкий человек ее не поймет и даже осудит, как осуждают тех, кто губит себя своими иллюзиями – в том числе и той, которую она принимала за любовь.

После смерти матери Жанна часто навещала ее подругу Полину Георгиевну Саксонскую (мать называла ее Полинька Сакс), жившую в Чертанове, на последнем этаже такого же грязно-серого вавилона, как и Жанна. Полине Георгиевне было трудно спускаться в магазин и аптеку, и Жанна приносила ей хлеб, картошку, лекарства, отказывалась от денег и оставалась поболтать, как это у них называлось, хотя болтовня могла сводиться к тому, что обе подолгу молчали, не желая повторять того, о чем уже было сказано.

Из этого молчания, ничуть их не стеснявшего, и родилась дружба, сводившаяся к тому, что сказанным они очень дорожили. Вернее, дорожила Жанна, поскольку не раз убеждалась в мудрости и проницательности (прозорливости) Полины Георгиевны, хотя та любила называть себя выживающей из ума, глупой и вздорной старухой, к тому же вечно простуженной и хлюпающей носом.

Вот и сейчас разговор начался с такого молчания, но не потому, что обе не хотели повторяться, а потому, что Полинька Сакс (Жанна мысленно ее так называла) явно почувствовала: в жизни Жанны произошло нечто важное и значительное, чего нельзя касаться просто так, мимоходом. Нужно непременно выждать подходящий момент, поэтому Полина Георгиевна начала с постороннего, с ничего не значащего вопроса:

– Ну, как твой француз? Или я уже путаю, и последним был, кажется, англичанин?

– Был да сплыл. И напоследок обвинил меня в том, что я его обворовала.

– Ах, мерзавец. Вот и водись с такими… Брось ты их, этих иностранцев. Все они засранцы, как говорил товарищ Сталин. – Полина Георгиевна любила словцом-то этак поозорничать. – Впрочем, я вру: не все, – спохватилась она. – Есть очень даже милые… Я тут однажды выползла на бульваре посидеть, воздухом подышать и познакомилась… с кем бы ты думала?.. с тайским принцем. – Полинька Сакс явно наслаждалась эффектом своего признания. – Он, окруженный раболепными слугами и служанками, под балдахином нашим бабкам проповедовал буддизм и дарил фигурки Будды.

– По-русски проповедовал? – спросила Жанна без всякого интереса.

– Да, он здесь учится.

– И что же они? Приняли новую веру?

– Приняли, уж очень он хорошенький, проповедник-то. Со смуглым личиком, как у Гюльчатай. Залюбуешься. И, наверное, богатый, раз все-таки принц, а не какой-то бомжара из подворотни.

Жанне вдруг стало интересно.

– А у меня тоже новый знакомый…

– Поздравляю. Кто же?

– Сразу-то и не скажешь. Как бы ты отнеслась, если бы он был?.. – Жанна загадочно возвела глаза к потолку.

– Ну, кем, кем? Официантом? Грузчиком? Дворником?

– Еще ниже…

– Господи, кто же там? Ну, не нищий же…

– Теплее, теплее.

– Бомж?

– Да.

Несмотря на то, что она получила определенный ответ, Полина Георгиевна смотрела на Жанну так, словно ровным счетом ничего не понимала.

– Ты всегда была с причудами, но чтобы… Или ты шутишь? – спросила она так, словно шутка, даже самая неудачная, была бы лучшим выходом из положения.

– Нет, у нас все серьезно, хотя в сущности ничего еще и нет… Серьезно в том смысле, что он философ. – Жанна почему-то сочла нужным улыбнуться.

– И ты этого философа к себе в квартиру потащишь? Да еще пропишешь, чтобы разом все потерять и самой оказаться на улице?

– Зачем ему квартира? У него есть уютный подвал.

– Все они так поначалу: у меня все есть, мне ничего не нужно. А затем оказывается, что очень даже нужно, только негде взять. – Полинька Сакс почувствовала, что разговор повернул не туда. – Ладно, прости выжившую из ума. Разворчалась тут, старая грымза… Расскажи толком, что за философ.

Жанна просияла оттого, что Полина Георгиевна вдруг изменила тон.