Колония
Шрифт:
не для глаз сына
и рисовал он изгибы ее груди, бедер, завитки волос, извлекая из нее, из самого себя нежданную красоту, такой не чувствовал он на кончиках пальцев уже много лет, не меньше десяти, когда в последний раз рисовал Джудит, когда она была моложе, в возрасте Марейд, пальцы его и тело вздрагивали, пока он очерчивал контуры ее тела, трудился над каждым кусочком, над волосами, глазами, носом и губами, плечами, грудями, животом и ягодицами, волосками на лобке, ногтями на руках, бедрами, ляжками, голенями, лодыжками, ступнями, пальцами ног, пробирался сквозь ее тело, закапывался в ее глубины, рисовал час за часом, потом работал красками, подыскивал тон для ее кожи, веснушек, прыщиков, для ее красоты, много недель ничем другим не занимался, не велел жене смотреть, пока не закончит, жене-художнице, известной мастерством своего обращения с формой и композицией, а он был мастером рисунка, цвета и оттенков, и он не сомневался, что этот портрет его жены-художницы привлечет к ним внимание, принесет славу, деньги, что этого хватит,
и подписала приговор портрету
мне
нам
Он переключился на пейзажи они молча
высказывают свое мнение
и она стала от него отстраняться, устав от его дотошности, от тонких нюансов его живописи, ей больше нравились произведения громогласные, декларативные, дерзкие, крикливое искусство, которое она принялась продавать богачам, обитателям пентхаусов и отремонтированных перепланированных, переиначенных домов в Найтсбридже.
Она стала подыскивать себе мужа погромогласнее, мужчину, который будет хотеть того же, чего хотела и она, перебирала их, пока наконец не остановила свой выбор на модернисте, трудолюбивом, нацеленном на успех, новый полумуж, автор первой персональной выставки в ее новой галерее, а старый полумуж изгнан из города искусств, пусть живет один, в изоляции, на острове, ест рыбу с картошкой, рисует женщину, которая ему не жена, не жена наполовину, вообще не его жена, но тем не менее близость их все отчетливее с каждым усилием и рывком его запястья, карандаша, угля, полумуж, творящий, чтобы заклеймить свою полужену новооткрытая красота
ее
моя
Имон Райан — государственный служащий из Дублина, он вернулся в родной городок Трамор в графстве Уотерфорд на летние каникулы, с женой и двумя детьми. Ему тридцать два года.
Во вторник, седьмого августа, он пошел в городской банк вместе с сыном, двух с половиной лет. В банк ворвались четверо вооруженных бойцов ИРА в масках и потребовали денег.
Имон Райан попытался прорваться наружу вместе с сыном и другими посетителями. Один из бойцов затащил его обратно и выстрелил в него в упор. Ребенок остался рядом, сидел возле тела отца все это время.
Джеймс принес Массону чашку чая и кусок хлеба с вареньем.
Go raibh maith agat.
He за что, ответил Джеймс.
Говори со мной по-ирландски, Джеймс.
С какой радости, Джей-Пи?
Это язык твоих предков.
Английский тоже. Уже много веков, Джей-Пи. Не здесь, не на острове.
Джеймс пожал плечами.
Я все равно скоро уеду, сказал он. В Лондон.
Это я слышал.
У нас с мистером Ллойдом будет выставка. Прославишься на весь свет, Шимас.
Да. И звать меня будут Джеймс.
Он ушел. Массон вернулся к работе, к диссертации об угасании ирландского на острове, ускорению процесса способствовал приезд англоговорящего художника, особенно отчетливо перемены заметны в случае Марейд и Джеймса: Марейд иногда стала переходить на английский, а Джеймс использует английский регулярно, когда отвечает на вопросы и реплики на ирландском, как делал и я в этих лавках, где отцы и сыновья за кассой, мама сердилась, что я говорю по-французски, ее злило, что сын так невоспитанно ведет себя с ласковыми, любезными мужчинами, которые всего-то хотели включить меня в свою беседу, а я хотел быть таким же, как французы в кафе, мимо которого я проходил каждое утро по пути в школу, среди них был и мой отец, он сидел, облокотившись сбоку на стойку, смотрел на улицу, утренний кофе под рукой, сигарета свисает из уголка рта, он приветствовал проходивших знакомых: кивок, взмах рукой, «доброе утро», делил их тем самым по степени близости: знакомый, сосед, друг. Мне он махал. Своему сыну-полуфранцузу. Маме кивал. Жене-нефранцуженке, с которой скандалил по вечерам, после работы. По поводу ее готовки, одежды, запаха, любимых книг, кричал, что ему стыдно показывать ее друзьям, родным — как она одевается, как она говорит, как от нее пахнет, из-за нее ему на почте не продвинуться по службе, не получить повышения, вместо этого руководящие должности отдают желторотым трусам, которые остались дома и женились на француженках, пока он воевал, желторотым трусам, которые долезли до больших должностей, обзавелись жирными машинами, жирными зарплатами, разжирели, возомнили о себе, наплевать им на солдата-орденоносца, наплевать, хотя все они должны ползать перед ним на коленях и благодарить его за служение родине, он жизнью рисковал, усмиряя этих алжирских дикарей, этих вонючих кочевников, которые вылезли из пустыни и подавай им независимость от Франции, хотя именно Франция асфальтировала им дороги, учила их детей, строила их города, их ратуши, школы, больницы,
дома, проводила водопровод, канализацию. Все там построено Францией. Орет в полный голос. На нее. На меня. Заходится. До прихода французов там ничего не было, ничего, даже сортиров, гнев его прижимает меня к полу, ровно на полпути от него за кухонным столом и мамой у раковины, она моет посуду, ее бесстрастный взгляд велит мне держать язык за зубами, не рассказывать про отцов и сыновей за кассами, про то, что я учу арабский, про алжирца, который преподает мне грамматику, историю и политику, молчать про занятия дважды в неделю, о которых отец не знает — мама следит, чтобы мы возвращались домой раньше семи, возвращались раньше него, чтобы к его приходу никакого зимнего холода на нас, на наших пальто, на нашей коже, ужин готов, стол накрыт к семи, когда он войдет в квартиру, брызгая желчью, ее бесстрастный взгляд велит мне стоять тихо, пока он снова с ней скандалит, с подстилкой для всего города, которая ложилась под всех солдат без разбору, приманивала француза на свою красоту, француза-придурка, который на нее западет и вытащит ее из этой страны, этой выгребной ямы.Я этим идиотом и оказался, орал он. Придурком, который ползал у тебя между ног. Я оказался этим сосунком. Которого ты всосала. Таким до сих пор и остался, так до сих пор и живу, впереди ничего, женат на шлюхе из страны — выгребной ямы.
Мне нужно делать уроки, говорил я, шел к себе в комнату и садился за уже выученные уроки.
Вечером пятницы, десятого августа, Уильям Артур Макгро сидит в пабе. Протестант, живет неподалеку от Гарваха, деревни в Южном Дерри. Двадцать девять лет, укладчик кирпича. Трое его братьев состоят в Полке обороны Ольстера. Еще один брат — охранник в тюрьме.
Он соглашается на предложение подбросить его до дома. Машина останавливается перед домом. Он выходит, один из пассажиров что-то кричит ему в спину. Он оборачивается и получает шесть пуль в лицо, грудь и торс.
Отец находит его мертвым на крыльце.
Марейд принесла выстиранную одежду Ллойду в коттедж. Положила на кухонный стол, полистала его книги — Джеймс ушел на утесы, англичанин сидел в будке. Отыскала книгу про Гогена, открыла и тут же застряла, буквально задохнувшись от жизненной силы его работ, его женщин, их тел, отсутствия у них стеснения, пусть художник смотрит, пусть рисует. Она поудобнее положила книгу на стол, поворачивала страницу за страницей, разглядывала картины, рисунки, изумлялась желтому, оранжевому, синему, розовому, красному, синей траве и желтому небу. Долистала до конца, начала заново. Положила книгу на полку, а на следующее утро взяла ее с собой в будку, разбудила Ллойда, хотя свет снова был серым. Заварила чай, пока он одевался и разводил огонь. Они сидели рядом перед горящим торфом, рассматривали картины, погружались в их тепло, которое сливалось с теплом от печки, от чая.
Он посмотрел в окно.
Свет нынче лучше, Марейд.
Go maith. Хорошо.
Он снял матрас с кровати. Она разделась, легла, частично накрылась простыней.
Лучше, пожалуй, встаньте, сказал он.
Она уперлась ладонями в пол, встала. Он указал на ее трусики — белый хлопок, посеревший от стирок, от многолетней носки.
Они не подходят, сказал он.
Вытряхнул подушку из наволочки. Протянул наволочку ей.
У меня руки холодные, предупредил он. Обернул наволочку ей вокруг бедер, заправил в трусики.
Не ахти, сказал он. Но сойдет.
Она качнула головой.
Нет. Не так.
Поворошила свою одежду, достала зеленый шарф. Обернула им бедра. Он захлопал в ладоши.
Замечательно, сказал он.
Опустил ладони ей на бедра, слегка повернул, так, чтобы правое бедро было к нему ближе, чем левое. Завел ее руки вверх.
Как будто вы срываете с дерева яблоки, Марейд. Она потянулась вверх. Он начал рисовать.
картины острова: женщина, срывающая яблоко, в духе гогена
Поднимите голову, Марейд. Смотрите на яблоко.
Она закинула голову.
Ева в райском саду, сказал он.
Она потрясла головой.
Nf thuigim.
Ева. Сад. Яблоко.
Она улыбнулась.
Tuigim. Поняла.
Посмотрела вверх на свои ладони, красные, потрескавшиеся от воды, отслоившаяся кутикула, местами потертости, ссадины, волдыри, крем для рук в пожелтевшей ванне в конце каждого дня как мертвому припарка, мне нужен лосьон, который бы заживлял, проникал в кожу, как вот он сейчас туда проникает своим карандашом, глубже прежнего, и дышит тяжелее, чем раньше, и взгляд более сосредоточенный.
Поднимите руки повыше, Марейд.
Она потянулась вверх.
Но локти не разгибайте.
Она согнула локти.
Вот так. Замечательно. Спасибо.
Проникает. Вторгается. Глубже и глубже. И я хочу ее ему отдать, Лиам. Пусть отыщет ее. Эту мою особенную вещь. Правда, я не знаю, что это такое. Только что она есть. Где-то. Глубоко, под мякотью моих грудей, живота, промежности. Я хочу, чтобы он извлек наружу эту вещь, вещь, которая и есть я, она под красотой, которую все видят, она глубже, дальше того, что видит мама, что видит Джеймс, что видит Франсис, что видит Джей-Пи, что Джей-Пи думает, что видит, ближе к тому, что видел ты, Лиам, столько лет назад, ты видел подлинную меня, какой я была тогда, я хочу, чтобы ее извлекли наружу, запечатлели и увезли. Далёко отсюда.