Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Родная земля — это криницы. И здесь было одно из неисчислимых мест их рождения.
Исход криниц. Вoды. Вoды. Струйки, ручейки, река, море. Зеленый звон под ногами.
— Почему ты избегаешь меня, Гелена? — спросил Алесь.
— Я не избегаю.
Глаза смотрели в сторону, где зеленоватая от тени струйка выбивалась из земли.
У нее было похудевшее и какое-то просветленное лицо. Новое, ничем не похожее на все ее другие обличья.
— Садись. — Он усадил ее на каменную скамью. — Ты… не надо так. Ты знаешь, я жалею тебя, как никого. И я не хочу
Она отрицательно покачала головой. Струйки звонко прыгали в яр.
— У меня будет ребенок, Алесь.
Он мочал — так вдруг упало сердце от неожиданности и страшного предчувствия беды. Этого не могло быть. Он — и ребенок…
Бледный от растерянности, он смотрел на нее. Эти глаза, и волосы, и тонкая фигура — это теперь не просто она. Это уже и он, и тот, о ком еще никто ничего не знает. Трое в одной.
— Правда?
Совсем неожиданно родилась где-то глубоко под сердцем, начала расти и расти, увеличиваться, затопила наконец все на свете, все существо и все, что вокруг, глупая, дикая радость. Ощущение счастья и собственной значимости было таким большим, что он дрожал, захлебываясь воздухом.
— Не может быть… Гелена, правда? Гелена, милая… милая…
Голосом, полным нежности, она спросила:
— Ты на самом деле обрадован?
— Я не знаю. Это похоже… Нет, это не радость. — Он виновато улыбнулся. — Я ведь еще не знаю, как… И еще — я люблю тебя… как воду и небо… как жизнь.
….
Когда они выходили из парка, Алесь, уже немного успокоенный, но с той самой глупой улыбкой на губах, вдруг затряс головой:
— Не верю.
— Фома неверующий.
Он вел ее так осторожно, словно до родов оставались считанные дни.
— Вот и все, — сказал он. — Сейчас пойдем к деду, скажем обо всем. Потом к родителям. Свадьба в первый же дозволенный день. И уедем. Куда-нибудь далеко-далеко. Чтоб море. Очень буду жалеть тебя.
— Алесь, — вдруг сказала она, — а ты задумался на минутку о том, что ты не сказал «люблю» мне, а сказал ему? Говори откровенно.
Загорский, протестуя, поднял руки. Но она остановила слова, готовые сорваться с его губ. Сказала с нежностью:
— И хорошо. Очень хорошо. Значит, здесь ты отец, защитник. Так и надо.
Почувствовав вдруг, что до желанного конца, который отсек бы прошлое, еще далеко, он сказал:
— Венчаемся в Загорщине.
И увидел, как она, словно с силой отрывая что-то от себя, покачала головой.
— Нет, Алесь, на это я никогда не пойду!
— Почему? — упрямо спросил он.
— Да поймите же вы, — словно чужому, сказала она, — все хорошо как есть.
— Кому хорошо? — Голос звучал жестко.
— Вам.
— Мне плохо. Без тебя и без него. Вдвойне.
Она всплеснула руками:
— Милый, милый вы мой! Поверьте мне, вы себе лжете. Вы не видите, а я хорошо вижу, как вы загнали свое чувство в каменный мешок, замкнули. Вы не чувствуете этого, вам кажется, что вы спокойны, но вы все время слушаете, как оно рвется на свободу, стучит в дверь.
— Нет!
— Да, — сказала она. — И в этом
для меня нет ничего обидного. Вы думаете, я не знала с самого начала? Зна-ала.Никогда еще он не видел ее такой красивой. И чужой. Лихорадочные, нежные глаза, на устах теплая и горькая усмешка.
— Ты страшный человек, — сказал он. — Лишаешь его отца, меня радости. Мне никто не нужен. — Голос его звучал глухо.
— Обман, — сказала женщина.
Он подумал о том, что и он, и все, кто вокруг, и Майка — все они ничто по сравнению с этой женщиной. Было в ней что-то, чего не было в них, обычных.
Она смотрела на него и понимала его мысли.
— Алесь, — сказала она, — это неправда, что ты думаешь. Неужели ты думаешь, я сделала б такое, если б не любила тебя? Я потому и делаю так, что люблю тебя.
Он смотрел ей в лицо и верил ей, верил все больше, больше.
— Очень. Потому и убегаю.
— А ребенок? — почти умоляюще сказал он. — Его имя?
— Пусть. Он будет честным человеком.
— Но зачем?
В ее глазах были слезы. И глаза сквозь слезы сияли, как солнце сквозь дождь, о котором крестьяне говорили: «Царевна плачет».
— Получилось бы, что я ничем не пожертвовала, — сказала она. — Наоборот, приобрела. И дешевой ценой. Ты не думай о нем. Просто бог не желает моей жертвы. О н будет. Это такое счастье. Думала отплатить — и вот снова в долгу.
— Это все? — спросил он.
— Все. Ты не уговаривай меня больше. — Она утерла слезы и улыбнулась. — Это напрасно, милый. Через два дня я еду в Суходол, а оттуда в губернию.
— Это окончательно?
— Да. Могилами родителей клянусь.
Такими словами не бросались, и у Алеся сжалось сердце.
Он смотрел и смотрел не нее, и жесткий взгляд постепенно теплел.
— Оставайтесь здесь, — сказал он. — Вам не надо в Суходол. Я клянусь вам не вспоминать ничего, не напоминать ни о чем, пока он не родится. А потом… Потом вы сами увидите, как я стану любить его.
— Я знаю. Все знаю. И потому ухожу.
На миг он пожалел, что она свободная, что в тот далекий вечер он сам принес ей… И сразу подумал, что если б не тот вечер, ничего не было б… А потом жгучий стыд за самого себя обжег лицо и словно лишил права чего-то требовать. Вот она, господская кость, господская кровь, господский дух. Друг Кастуся, рыдалец над более слабым братом, рьяный патриот, с мужиками кумится… Сволочь! Ничтожная дрянь! Кроер!
— Хорошо, — глухо сказал он. — Будет так, как пожелаешь.
В комнату сквозь тростниковые плетеные циновки едва пробивались полоски солнечного света. Редкие пылинки плыли в них.
— Выйди, говорю тебе, — сказала Тэкля. — Выйди, глупая.
Нянька, сама немного глуповатая, считала, однако, что мозги всех остальных людей в сравление не могут идти с ее, Тэклиными, мозгами.
— Я никого не принимаю, — сказала Майка.
— Так ты бы лучше взяла да Ильюка не приняла, — посоветовала Тэкля. — Так бы ему, шаркуну, и сказала: «Не выгaнем, але прошэ вон».