Колывушка

<…>

Понадобилось страшное ташкентское землетрясение, чтобы пробился к

русскому читателю подлинный, менее усеченный Бабель.

Произошло это так. Сразу после ташкентского землетрясения, когда вся

Россия разбирала осиротевших детей, когда шли в Ташкент подарки и

пожертвования, решили сделать свой подарок и столичные писатели. Они

выпустили в Ташкенте безгонорарный альманах «Звезда Востока». Для

альманаха собирали лучшее. Не знаю кто, возможно, тот же Эренбург

предложил альманаху «Колывушку» Бабеля. Властям было не до литературы: полгорода жило в палатках. Воду развозили в цистернах. Из-под развалин

доставали трупы.

Характер моей книги, книги-отбора, книги—розыска подлинного, полузабытого, порой изруганного, отчасти изъятого — «залежавшегося», книги-исследования подтекста и аллюзий, — замысел такой книги не

оставляет места для исчерпывающего анализа каждого отобранного

произведения. В этом случае книга недопустимо разрослась бы, а круг ее

читателей, соответственно, — сузился.

Однако в данном случае я не имею права на оглядку. «Великую

Криницу» не просто замалчивают. Как видим, пытаются истребить даже

память о ней.

Ташкентский альманах давно стал библиографической редкостью.

Широкому читателю он практически недоступен. Потому в анализе своем я

буду цитировать его щедро, тем более что «Колывушка» Бабеля, занимающая

всего-навсего три с половиной журнальных страницы, воистину сродни чуду

воскресения из мертвых. О чем «Колывушка»?

Чужие врываются в крестьянский двор и — сокрушают его. По новой

терминологии — раскулачивают. Женщин увозят, мужчин пытаются убить.

«Во двор Ивана Колывушки вступило четверо — уполномоченный РИКа

Ивашко, Евдоким Назаренко, голова сельрады Житняк, председатель колхоза, только образовавшегося, и Андриян Моринец. Андриян двигался так, как если

бы башня тронулась с места и пошла. Прижимая к бедру переламывающийся

холстинный портфель, Ивашко пробежал мимо сараев и вскочил в хату. На

потемневших прялках, у окна, сучили нитку жена Ивана и две его дочери.

Повязанные косынками, с высокими тальмами и чистыми маленькими босыми

ногами — они походили на монашек. Между полотенцами и дешевыми

зеркалами висели фотографии прапорщиков, учительниц и горожан на даче.

Иван вошел в хату вслед за гостями и снял шапку.

— Сколько податку платит? — вертясь, спросил Ивашко.

Голова Евдоким, сунув руки в карманы, наблюдал за тем, как летит

колесо прялки...

— В этом господарстве, — сказал Евдоким, — все сдано, товарищ

представник... В этом господарстве не может того быть, чтобы не сдано...

Беленые стены низким, теплым куполом сходились над гостями. Цветы в

ламповых стеклах, плоские шкафы, натертые лавки — все отражало

мучительную чистоту. Ивашко снялся со своего места и побежал с

вихляющимся портфелем к выходу.

— Товарищ представник, — Колывушка ступил вслед за ним, —

распоряжение будет мне или как?..

Веселый виконавец Тымыш мелькнул у ворот, — вслед за Ивашкой.

Тымыш мерил длинными ногами грязь деревенской улицы... Иван поманил его

и схватил за рукав. Виконавец, веселая жердь, перегнулся и открыл пасть, набитую малиновым языком и обсаженную жемчугами.

...— Тебя на высылку ...

И журавлиными своими ногами Тымыш бросился догонять начальство».

В крестьянском мире неподвижно все: старинные фотографии,

полотенца и дешевые зеркала, висящие на стене. Образ беленого купола

усиливает неподвижность.

Неподвижность эта — предсмертная. Тональность — скорбная. Прялка

— потемневшая; женщины — как монашки. Купол обретает дополнительное

значение — монастырского. Жизнь, придавленная куполом затворничества.

В этом контексте завершающее определение воистину гениально:

«Мучительная чистота»... «Все вокруг: цветы, плоские шкафы, натертые лавки

— все отражало мучительную чистоту...»

Два огромных усилия крестьянской жизни сплавились тут воедино: прежде всего, исконное напряжение крестьянского труда, двужильного, трехжильного. Тут напряжение предельное, порядок извечный. «В этом

господарстве не может быть того, чтобы не сдано...»

И второе слагаемое налаженной трудовой крестьянской жизни —

ощущение смертного часа. Вся материя — шкафы, лавки чувствуют свою

гибель. Крестьянский мир застыл в мучительной и безысходной окаменелости.

Другая, начальствующая стихия — стихия разрушения. Уполномоченный

РИКа Ивашко «побежал с вихляющимся портфелем», «вскочил в хату», «ерзал

ногой, вдавливая ее в половицы»... «прижимал к бедру переламывающийся

холстинный портфель»... Андриян Моринец — «нечеловечески громадный»...

«двигался так, как если бы башня тронулась с места и пошла».

Все в этом стане кривое, нечеловеческое. Неправдоподобно-огромное

или суетливое. Ивашка кричал, «болтая руками». «Тымыш мерил длинными

ногами грязь».

«Во двор Колывушки вступило четверо». Вступают оккупанты.

Передовые части вступают.

Но вот что странно: вступив, оккупанты почему-то не чувствуют

уверенности. Хотя, казалось бы, за нимисила. Сила сталинских указаний.

Наметились неслыханные в советской литературе образы победителей —

нелюди. «Курвы-нелюди», — через сорок лет скажет о них один из героев

Галича.

Еще и полстраницы не прочтено, а поэтика первых строк не оставляет

сомнений в позиции автора.

Начинается вторая страница прозы Бабеля, условно отделенная мною, для исследования структуры «Колывушки», от начальной. Я приведу ее с

небольшими сокращениями, чтобы у читателя, которому негде познакомиться

с «Колывушкой», могло сложиться собственное отношение, не навязанное.