Комедианты

– Влюбляться нужно всегда. Это никогда не вредно.

– Иногда лучше быть одному.

– Это весна. Пора любви и шизофрении.

– Зимняя какая-то весна.

– Какая есть.

– Подожди. Надо бы цветы…

Базарчик находился в двух шагах. Четыре гвоздички. Две от меня, две от Жанны.

Во дворе возле гроба толпилось несколько человек. Высокий и тощий, как гриф от штанги, поп что-то бубнил, уставившись в потрёпанную старую книгу. Мы положили цветы на скамеечку возле гроба и отошли в сторону.

– Привет, – к нам подошёл теперь уже единственный Могильщик, – жалко идиота… Как собаку… Мало того, что грохнули на главной улице чуть ли не напротив ментовки, так он ещё несколько дней в сугробе… Грохнули, и снегом сверху.

– Никаких догадок, кто, за что? – спросил я.

– Да кто угодно. Он в последнее время вообще чудил. С наркоманами связался. С такими, кончеными. Баб каких-то водил. Ты бы этих баб видел…

Он закурил сигарету.

– Пойдём, может, куда-нибудь посидим? – предложил я.

– А на кладбище?

– Холодно. А ему всё равно уже. К тому же мы вроде как попрощались.

– Пойдём, – согласился Могильщик.

– А ты? – спросил я у Жанны.

– Да тоже, наверно, с вами.

– Тогда двигаем.

– Вы куда? – спросил нас мужчина с лицом ветерана алкоголического труда.

– Мы сейчас.

– Скоро туда…

– Мы сейчас.

– Хорошо.

– Родственник? – спросил я у Могильщика.

– Дядька. Трындец полный.

– Заметно.

В «Сайгоне» (у нас тоже был свой «Сайгон» – небольшой подвальчик, стилизованный под джунгли, где вполне нормально можно было провести какое-то время суток) никого почти не было. Публика обычно собиралась вечером, а после одиннадцати «Сайгон» превращался в клуб знакомств.

– Что будем? – спросил Могильщик, когда мы устроились за столиком.

– Коньяк. Здесь есть коньяк?

– И даже неплохой. – Могильщик был завсегдатаем.

– Тогда коньяк и лимончик.

Могильщик поднял руку, как старательный первоклассник на уроке, и к нам почти мгновенно подошла невзрачная официантка. Она была настолько буднично-серой, что буквально просилась на какой-нибудь натюрморт между заголовком дешёвой газеты, пригоревшей яичницей и чашкой холодного жидкого кофе.

– Коньяк и лимончик.

Она молча кивнула и растворилась в воздухе. Но не надолго. Буквально через пару минут наш заказ был на столе.

– Ну, давайте, не чокаясь.

– Послушайте, – сказал Могильщик, доставая замусоленный блокнот:

««Сайгон», «Сайгон», «Сайгон»… Опять «Сайгон»… Одно и то же… Все время одно и то же. Она не пришла. Она не приходит вот уже который раз, и поэтому рядом со мной какая-то (замалёвано так, что нельзя прочесть)… Мы пьём водку и какой-то сок. Я пишу. Её это немного забавляет и немного достаёт. Она не приходит. Она никогда не приходит, и мне приходится торчать со шмарами в этой дыре, чтобы, когда кончится пойло, пойти… Не важно, куда, но всегда за одним и тем же, как будто, кроме выпивки и жратвы, больше ничего нет. Особенно раздражают сообщения о предстоящей войне. Почему так? Почему всегда так? Почему они всегда ведут себя так и никогда по-другому? Неужели в этом твой замысел, Боже? Водка подходит к концу, а я ещё не закончил. Ладно, последняя порция и точка. Вернее, многоточие или кровоточие… Как у Наумова или Башлачёва, точно не помню.

Эта дрыхнет. Получила своё и спать, словно больше ничего в этом ёбаном мире не происходит и не происходило никогда. Плодитесь и размножайтесь, а на остальное забейте, как на… А как же быть тогда с воротами, которые, мать их, повсюду? КАК? А за воротами – лес. Настоящие джунгли или тайга, или и то и другое вместе взятые. Огромные деревья, а на каждой ветке черепа. Настоящие человеческие черепа. И вой вместе с хрустом костей. А там, на горе, основание когда-то величественного храма, вершина которого навсегда превратилась в миф.

Город я познал давно. Именно познал, как библейские мужи познавали своих жён. Он вошёл и познал её в зверином естестве бытия… Ночь, звёзды… Ночь щерится поруганным ртом Луны. Я есмь бог, мать вашу! Я и Город. Из улицы в улицу… Левушка-рёвушка, прогрессор хренов, только обесшекненный и с «Ж» по всей харе… А в венах течёт кайф. Глаза кипят. Я есмь бог! Слышите, ублюдки хреновы? Я есмь бог! Я чист. Никакой химии, даже пива и сигарет. Город не терпит грязи. Кладёт он на тех, кто… Сегодня я волк. Тело напряжено, уши торчат. А запахи… Боже мой! Ночь. Можно не опасаться… Иногда промелькнёт двуногий мешок тухлятины, прижимаясь к забору и излучая страх, что твой синхрофазотрон. Откуда им знать? Знать им откуда? У них математика и здравый смысл. Ну их! Пусть смердят себе где-нибудь там, а здесь Город. Город и Лес по ту сторону сна… Сад смерти. Это мы рыскаем в поисках врат. Сад смерти. Карьер. Горы мусора, который лениво дымится, заслоняя небо зловонием. И столбы. Двухметровые ржавые столбы щерятся в небо. И их сотни. Слава тебе, о человек! А за окном кислотный дождь и пепел. Пепел падшей планеты, так и не познавшей любви, и остатки тех снов, которые уже никогда… И вот бредём мы целую вечность по колено в гноящейся совести. Наши помыслы – яд. В наших сердцах – смерть. И дом… Мертворожденное дитя конвульсирующих стекла и бетона. Чёрный оскал беззубой пасти окон. И река, втиснутая в бетонные берега. Её ноги сбиты в кровь. Она закрывает лицо руками… Но приходит мать-Ночь и гладит её ласковыми руками, расчёсывая с пробором лунной тропы. Здравствуй, мать-Ночь. Пусть спят двуногие бурдюки смерти. Пусть снится им покой и похоть, сочащаяся на подушку. Имеющий душу, да учует. Он живой, этот Город, что бы ни говорили эти ублюдки! Вовеки веков, аминь или в бога душу мать, что в принципе одно и то же. Здравствуй, мать-Ночь. Я есмь бог, врата проходящий. Как утаить мне песнь за пазухой? Как обмануть вечно пьяного архангела с небритым лицом, что стоит на страже? Как пронести эту бьющую ключом жизнь в мир смерти и тлена, именуемый Днём? Как обойти мне этого парня и его вездесущих псов? Или нет. Пусть летит моя песнь… И была ни была. Поднимаю лохматую морду и целую в лицо эту вечно пьяную развратницу со странным именем Небо, прямо в её ненасытные губы.

– Ау-у-у-у-у-у-у-у! Ау-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у! – разносится среди каменных нор, где жмутся в подушки двуногие трупы.

Я ЕСМЬ БОГ, ЧТО БЫ ЭТО НИ ЗНАЧИЛО».

– Шиза какая-то, – первой высказалась Жанна.

– Он сам этого хотел. Говорят, у него в подвале нашли петлю, так что если бы ни это, он бы сам… – сообщил Могильщик.

– Говорили же… А он…

– Давай не будем о покойнике. Лучше ещё по одной, – предложил я.

– Не чокаясь, – поддержал Могильщик.

– Пусть земля ему пухом, – сказала Жанна, и мы выпили.

Я есмь бог… Во как это бывает. Несанкционированное проникновение, а в результате, смерть. Слишком далеко ты зашёл со своими химическими экспериментами (он так и не смог найти себе допинг по вкусу и перепробовал всё, на что был способен), слишком многое ты увидел, а увидев, не понял, а не поняв, начал шуметь и как результат пораскинул мозгами прямо на свежий снег. Вот, значит, что мне хотели сказать мои тайные доброжелатели, устроившие моё присутствие на этой попойке в третьеразрядном кабаке…

– Не чокаясь.

– Третья и последняя.

– Царствие ему небесное…

Глава 7

И снова был огонь. На этот раз огромный, в два моих роста костёр горел ночью посреди лесной поляны. У костра было трое: три молодые, красивые женщины, совершенно лишённые одежды. Как и в тот раз я не мог их рассмотреть, но то, что они молодые и красивые, знал наверняка. Одна из них протянула мне чашу с терпким, приятным напитком. Горячим, но не обжигающим. Когда с напитком было покончено, она взяла меня за руку и повела за собой в лес. На этот раз к огромному старому дереву, от которого при нашем появлении отделилось бесформенное марево.

Когда мы приблизились, марево буквально заглянуло мне в душу. Сначала оно спрашивало, интересовалось, затем начало рассказывать. Оно говорило долго и обстоятельно, говорило с моей душой, и я, моё сознание, не понимало ни слова. Я мог чувствовать сам факт диалога, наблюдать его эмоциональный фон, но содержание было для меня недоступно. Когда разговор закончился, марево вернулось в ствол.

– Теперь ты знаешь всё, что нужно, – сказала моя спутница, и меня вновь, словно со дна морского, мощная сила вытолкнула из сна.