Комиссия

Так стало худо Устинову от этих мыслей, так рассердился он на себя дурака, что взял кнут и принялся охаживать им Груню. Не себя же все-таки было ему кнутом стегать, а отстегать за такое дело кого-то надо было!

Груня начала рваться, выдирать из прясла кол, тогда Устинов одной рукой взял ее под уздцы, а другой добавил за этот кол.

Груня негромко, коротко ржала, кожа на ней ходила ходуном, белая верхняя губа задралась, обнажая желтые, сильно стертые зубы — ей попало и за эти зубы тоже.

С крыльца Устинова окликнула Домна:

— Никола? Как с тобою там?

Устинов ответил, не поворачиваясь: «Сейчас приду!» И всыпал Груне за этот окрик. Потом бросил кнут на землю и подумал: «Ну а теперь что я буду делать? Чем заниматься?»

В избу идти, рассказывать Домне насчет Груниной левой передней Устинову никак не хотелось, он потоптался-потоптался по ограде и подался в… Комиссию. В избу Панкратовых.

В кухне раскатывала лапшу Зинаида. Увозилась вся: и руки, закатанные выше локтей, в муке, и лицо в муке.

Устинов сказал: «Здравствуй» — и даже не захотел увидеть, как же Зинаида-то на него посмотрела. Вошел в горницу.

Ему показалось хорошо здесь, привычно: вот они, члены Комиссии, сидят вокруг стола, на столе лежат разные бумаги и те огромные счеты, которые принесла Зинаида от Кругловых, не спросив разрешения.

— А-а-а! — протянул Калашников, увидев Устинова. — А-а, и ты прибыл! Это ладно!

— Прибыл вот! — отозвался Устинов. Сел на табуретку. — Новости какие тут у вас? Есть ли?

— Как не быть — есть!

— Много?

Новостей оказалось порядочно: школу лебяжинцы достроили, довели дело до победного конца, за тот лес, который остался от строительства, ребячьи тетради и чернила выменяли в соседних деревнях; откупились от нашествия Жигулихинских и Калмыковских волостей и тоже дали им немного леса, а те пообещали Лебяжинскую лесную дачу пока не трогать, если уж рубить — так в Барсуковском лесничестве.

— Я-то им зачем был? Жигулихинским и Калмыковским? — поинтересовался Устинов. — Зачем оне меня столь дней в Лебяжке дожидали?

— Уж так, должно, ударило им в голову: с тобой говорить.

— Об чем?

— Об справедливости. Они все говорили, ты в справедливости больше других разбираешься.

— Хи-и-итрые, хады! — подскочил на своей табуретке Игнашка Игнатов. Об чем вздума-лось им с тобой толковать — об справедливости! Ну, мы тоже не дураки, взяли да и спрятали тебя! Оне только вчерась и бросили тебя дожидать, поехали домой! А тебе кто же это успел пересказать, што оне уехали уже?

— Никто. Без пересказу явился.

Половинкин сморкнулся в рукав и мрачно так добавил от себя:

— Оне поехали, сказали — обманщик ты, Устинов. Речь свою ночью сказал им, заставил от леса отступиться, а в день уже и скрылся. Ровно суслик. Оне ждали-ждали, после говорят: обман энто! За обман убивать надо оратора-то вашего!

— Ты скажи, сколь нынче охотников убивать меня? — вздохнул Устинов. А другие имеются новости?

Другие тоже были: у братьев Кругловых Лесная Комиссия конфисковала аппараты, а всем прочим самогонщикам сделала строгое предупреждение.

— Ты скажи! — снова пришлось подивиться Устинову. — Правда что Комиссия наша уже входит во власть! И по всем статьям!

— А што? — снова отозвался Игнашка. — Когда власти нету-ка, а лишь так себе, кое-што, а у нас двадцать четыре человека вооруженной охраны — чем же мы не власть?

— Почему двадцать четыре? Десять же было охраны первой очереди?

— А мы уже всех призвали. Первая очередь — она первая и есть, а остальных мы тоже обязали вооружиться!

— Ну, а чтой-то не вижу я среди вас товарища Дерябина?

— Он по делам занятый! — ответил Калашников. — Он занятый, а мы вот здесь в ожидании его находимся. Мы же здесь не на работе нонче, а просто так. По привычке собрались.

Устинов оидел, молчал. В избушку он уехал на пашню, скрылся от людей, а неделя прошла — побежал к людям. Зачем? И с людьми худо, одному хочется быть, и одному нельзя — нужны тебе люди, да и только! Избушка пашенная его ждет. Груня побитая ждет, с ноги на ногу переступает: «Что же хозяин будет со мной делать, как поступать?» Домна удивляется: «Вышел мужик на ограду, и нет мужика — подевался ни с того ни с сего куда-то?» А может, и еще Домна подумает: «Ладно, когда бы одна только Комиссия на мою шею. Но при Комиссии еще и Зинка Панкратова денно и нощно состоит — тут как бы не было чего?»

А Зинаида уже пришла из кухни, уже отряхнулась от мучной пыли и сидела у окна, свет падал на нее, тихо шарился по лицу, искал тревожные морщинки, испуг, неловкую какую-нибудь улыбку, но ничего этого не находил — Зинаида строгая была, даже сердитая, она с Игнашкой о чем-то спорила, а Устинова не замечала. Но это ненадолго. Через минуту она заговорит с ним, и тогда и вытаращит на него глаза и будет слушать, не мигая, не дыша.

Игнашка горячился, доказывая Зинаиде что-то свое, начал божиться и креститься.

— Ты вот божишься, а в бога-то веришь ли, Игнатий? — спросила его Зинаида.

— Вот те раз! Конешно! — заверил Игнашка.

— А бог — в тебя?

— Ну, энто мне уже неизвестно, Зинаида Пална! — развел Игнашка руками. — Я за бога не в ответе. Отколь мне знать?

— Сам-то ты чувствуешь, нет ли божью веру в тебя?

— Пожалуй, што не сильно… Не слишком, я полагаю.

— Почему? Почему ты этак-то полагаешь?

— Мало ему меня видать! Другие меня от его ежеминутно заслоняют.

— Как так?

— Сама подумай: вот я поставлю свечку — она у меня копеешная, а купчина какой-то ставит пудовую! Теперь скажи, чью свечку-то богу оттудова, с самого-то верху, лучше видать — мою или купеческую? Вот как происходит дело!

— Значит, святого нету ничего. А святые-то хотя бы — есть? — И тут, в этот момент, Зинаида и спросила Устинова: — По-твоему, Никола, бывали святые либо нет? Правдашние?

Устинов помолчал. Хотел махнуть рукой, встать и уйти. Но опять рукой не махнул, не встал и не ушел, а, подумав, сказал: