Комиссия
Шрифт:
— Чего правильно-то?
— Ну, как же: тут, покудова тебя не было, я тоже был против разных всяких слов. Вредных и непонятных! Которые и слушать-то невозможно!
— Почему же — невозможно? — удивился Дерябин.
— Уши вянут!
— Против народу направленные, что ли, те слова? Против Лесной Комиссии? Почто их всё ж таки слушать, невозможно?
— И против народу, и даже, разобраться, против Комиссии!
— Как же это? — вовсе строго спросил Дерябин.
— Да просто: вот хотя бы и Калашникова с Устиновым взять, да и Половинкин тоже — один нагородит слов непонятных, вовсе бестолковых, а другой ровно дурачок и повторяет их, и повторяет
— Какого народа?
— Да хотя бы вот, товарищ Дерябин, и для меня самого!
— Тебя самого… — вздохнул Дерябин, постучал пальцами по столу, снова надернул фуражку на голову, откашлялся: — Я почто, товарищи члены Комиссии, столь подробно останавливался на Леонтии Евсееве, на вс`м, что от его мне в силу необходимости пришлось выслушать? Вот почто: его надо снимать. Освобождать от начальствования в лесной охране. Немедленно.
— Немедленно! — подхватил, почти крикнул Игнашка.
— А когда так, то я и докладываю Комиссии: я ужо снял его. А чтобы не было лишнего начальства, чиновничанья и всякой волокиты, я еще и так сделал, я ту должность начальника охраны вообще вычеркнул из Комиссии. Не всем ясно? А дело, я думаю, будет с нонешнего дня поставлено так: лесная охрана прямо, без начальника, будет подчиняться Комиссии. А в Комиссии она будет, я думаю, подчиняться мне. Посколько я давно и повседневно ею занимаюсь, то фактически ничего и не меняется. Как было, так и останется. Ну, я вижу, возражениев ни у кого по данному и текущему вопросу нету? Дерябин оглянулся по сторонам. — Ты что-то желаешь заметить, товарищ Устинов? Либо мне показалось? — И Дерябин поаккуратнее поправил фуражку на голове. — О чем ты?
— Вот о чем… Я долгое время отсутствовал, и вот не совсем ужо стало ясно мне, кто тут председатель в Комиссии? Ты, Дерябин, либо всё еще товарищ Калашников Петро?
Калашников покраснел, заерзал на стуле. Половинкин гулко вздохнул. Игнашка почему-то засмеялся. Дерябин кивнул:
— Правильный вопрос, Устинов! Ошибка, что мы не ввели тебя в курс. А курс у нас, внутри Комиссии, такой: Калашников, само собою, как был, так и остается председателем. Даже более того — он как бы уже и президент, то есть представляет Комиссию перед обществом на сходе, в переговорах с другими-прочими селениями и лицами и вообще — он главный наш пред-ста-ви-тель. Ну, а я как главное, но уже рабочее лицо. Все бумаги-жалобы, заявления и прочее поступают ко мне, я их подробно прочитываю, решаю, как и что, после докладываю для окончательного утверждения в Комиссии. Ну и, как было мною сказано, под прямым руководством с сего числа у меня находится лесная охрана. Делов у меня более всех, и в то время как другие члены могут даже и не бывать какое-то время в Комиссии, я нахожусь в ей не только ежеденно, но хотя бы и ночи не сплю. Я нахожусь при делах круглосуточно. Так, товарищ Калашников?
— Даже удивительно, когда товарищ Дерябин спит?! — горячо подтвердил тот. — Днем он в лесу, либо с охраной, либо по гражданским делам у кого во дворе, а ночью читает и загодя пишет протоколы, чтобы после мы их рассматривали и утверждали. Без сна живет человек. Ей-богу!
— Так… — еще кивнул Дерябин. — Что касается товарища Игнатова, так он в Комиссии имеет назначение по особым поручениям — сходить, узнать и разузнать. Товарищ Половинкин — он, наоборот, член Комиссии без особых поручений, и, наконец, ты, товарищ Устинов. Об тебе мы тут советовались и решили так: ты у нас будешь
как главный спец. По лесному делу, а также, исходя из твоей речи перед порубщиками, ты будешь вести некоторые переговоры.— Какие? Какие переговоры?
— Вот я вижу, перед тобою папка лежит с бумагами. Ты с ими знакомился?
— Знакомился.
— Протокол номер семнадцатый читал?
— Читал: о новых и разных обязанностях Комиссии.
— Вот именно! А двадцать первый?
— Не встретился будто бы мне…
— Прочитай. А тогда объяснять тебе вовсе ничего не надо будет. — И Дерябин быстро распахнул папку на том месте, где нужно было, а Устинов стал читать:
— «Протокол № 21:
Слушали: о противодействиях Лесной Комиссии.
Всем дальнейшим успехам ЛЛК в повседневной работе в настоящее время сильно противодействует поведение и даже агитация некоторых граждан, а именно:
1. Сухих Григ. Дормид., каковой объявляет: „Тащи и руби у кого и сколько к этому имеется способностей. Ничего другого, как это, в жизни нету и быть не может“.
2. Янковский Дмитрий Пантелейм. (Он же — Кудеяр.) Всем и каждому объявляет об конце света, из чего следует, что лес беречь и делать хотя какой-то общественный порядок среди граждан вовсе нету никакого смысла.
3. Смирновский Родион Гаврил. Будучи грамотным, уважаемым жителями и в офицерском звании, всячески и полностью пренебрегает Лесной Комиссией, чем и показывает личный пример для очень многих граждан.
4. Саморуков Иван Иван. Десятилетия назывался как лучший человек Лебяжки. До сих пор сохранил свое влияние среди граждан.
Постановили: Окончательно выяснить каждого из поименованных граждан. После чего — либо принять против них меры, либо привлечь для помощи Комиссии.
Исполнение поручить члену Комиссии тов. Устинову Николаю Леонт. по возвращении его с пашни».
Устинову это было даже интересно: он живо представил себе встречи со Смирновским, с Кудеяром и с Иваном Ивановичем Саморуковым. Ему давно было необходимо поговорить с этими людьми. Давно! Он отодвинул папку и сказал Дерябину:
— А вот с Гришкой Сухих я встречался. Уже! В избушке у себя на пашне. И говорить нам, пожалуй, больше не об чем!
— И правильно! — отозвался Дерябин. — Очень правильно! Вот не с этой ли бумагой Гришка к тебе являлся?! — Дерябин торопливо еще полистал папку: — Вот с этой?!
Действительно, это было письмо Гришки Сухих в Комиссию, с обозначением лесного угодья, которое он считал за собою, и угрожал каждому, кто вступит в его границы.
— Ну и как? Как вы решили ответить Григорию?
— А вот как! — ткнул Дерябин в уголок Тришкиной бумаги.
Там рукой Калашникова было написано: «Категорически пресечь. Поручить лично тов. Дерябину».
— Так-так… — кивнул Устинов. И не захотелось ему спрашивать, что это значит: категорически пресечь?
— Ну, — сказал Дерябин, — тогда я вот что скажу: все члены Комиссии нонче могут быть свободными. А я еще побуду с бумагами, подготовлю их к нашей встрече, которую и назначаю с утра.
Минута прошла — никто не встал. Другая.
Дерябин с недоумением посмотрел на одного, на другого, а когда глянул на Половинкина, тот, поерзавши на стуле, сказал:
— Штой-то недоговорили мы нонче! Ей-богу! Обругались между собою, и даже различные слова и те обидели тоже. Кособочно друг друга оглядели с головы до ног, а штой-то недоговорили. Нет и нет! — И Половинкин усмехнулся, просветлел и крикнул через дверь: — Зинаида! Зинаида Пална!