Комиссия

Члены Комиссии поглядели на занавесочки, на комод, на семейные карточки между окнами, на часы-ходики, на всё то, что видели уже множество раз, и опять удивились сиянию всех предметов и всей горницы, тусклому, потому что сумрачно уже было, но все-таки сиянию, а Калашников и еще сказал:

– Мы вот, мужичье, сколь топчемся тут, ранней осенью начали и по сю пору никак не кончим. Окурки кажный божий день, а то и по ночам в цветошные горшки втыкаем, а всё одно - не смогли сделать Зинаиде Павловне беспорядку! Вот руки, дак уж руки!

– Да-а-а...
– вздохнул, протяжно Игнашка.
– Действительно, в энти бы угадать руки! Да хотя бы только чуть повыше ихнего локоточка!

– Игнашка!
– сердито оборвал его Калашников.
– Срамник ты, в самом-то деле, либо кто? Да и Кирилл вон дома - услышит! Неудобство же!

– А што такого? Сами же вон об чем говорите - об женском вопросе! А я дак тольки чуток, и уже неладно, и уже - срамник! Несправедливо же энто!

И тут члены Комиссии снова подобрели друг к другу, не стало ни у кого в глазах зла. Иван Иванович Саморуков и тот, хотя по возрасту и глядел не слишком участно, зато - понимающе.

Даже Дерябин улыбнулся тонкими своими губами, прикрыл глаза и сказал:

– А ведь верно! На фронте, бывало, приснится солдатику, будто на жениной руке поноче-вал, и уже счастье! Он об этом счастье после дружку своему, когда оне из котелка вдвоем хле-бают ложками, потихоньку рассказывает... У вас, у офицерства, поручик, не так же ли бывает?

– У всех так же!
– кивнул Смирновский.
– Даже удивительно, что у всех!

Как раз в этот момент Саморуков глянул в дворовое, запотевшее от непогоды окно и с удивлением, даже с испугом каким-то сказал:

– Зинаида-то, хозяйка-то, запрягает кудай-то? Запрягла уже. И вроде одна в нонешнюю непогодь?!

К окну тотчас прильнул Игнашка и тоже сообщил:

– Устиновский кобель рядом с ей зачем-то? И торопятся обои!

Иван Иванович встал, открыл дверь в кухню, спросил:

– Кирилла? Ты дома?

– Я дома, Иван Иванович!
– быстро, но тихо и как-то неуверенно отозвался Кирилл. Он только что вошел в дом со двора, но как будто и сам не знал - дома он или нет.
– Пошто спрашиваете?

– Бабу-то куды послал? Погода хужее худой!

– А она сама, Иван Иванович. И даже не сказалась куда-зачем.

– Может, сурьезное што? Когда сурьезное - позвала бы вот мужиков комиссионных помочь ей?!

– Да уехала она уже - слышите?

Верно: скрип тугих полозьев доносился со двора и нетерпеливый собачий лай.

Иван Иванович почесал свое низкое плечо:

– И ворота не закрыла за собой? Не закрыла ведь? А от тебя не пахнет ли чем, Кирилла? Самогоном не разит ли?

– Ну, самую што малость, Иван Иванович. Воскресенье же...
– еще тише отозвался Кирилл и отошел в дальний угол кухни.

Иван Иванович неопределенно пожевал губами, вернулся на свое место в горнице. Сказал:

– Мужики! Вы сколь уже заседаете в Кирилловой избе - без конца, без края! А как-то слишком не видно в ей хозяина. Вроде тень его заметная, а самого нет... Энто, скажу я вам, нехорошо!

– Ну и что?
– пожал плечами Дерябин.
– Он, Кирилл, наперед всего на свете деревом занимается. Столярством. Мы его в охрану лесную утвердили, а он шага туда одного не сделал - настолько сильно занятый своим делом. Пусть его, когда так!

– Чем бы ни был он занятый, но живой он? А тогда почто от его одна лишь тень? От живого?

Дерябин усмехнулся, громко спросил в кухню:

– Кирилл! Слышишь - нет, как тут об тебе говорится?

– Слышу...
– отозвался тихий Кириллов голос.
– Как, поди, не слышать...

– Правду об тебе говорит гражданин Саморуков? Либо нет? Будто ты тень?

– Не знаю я... Я знаю, Иван Иванович, оне завсегда правду говорят. Сколь я их помню - завсегда...

Настала в избе тишина, некоторое смущение, Иван Иванович, побольше других смутившись, сказал:

– Ты тоже выразишься, Кирилл! Да уж я ли на своем веку не врал? И не брехал! Боже ты мой, сколь приходилось этим-то заниматься?! Ну ладно: мы с тобою еще один на один разговор поимеем, Кирилл!

Дела в Комиссии как будто были окончены, Калашников, поворочавшись нескладным туловищем на стуле, попыхтел и сказал:

– Самого-то Устинова нету, в лесу он, а собака здесь его! Вроде как бы и не ладно?

– А устиновский кобель, Барин энтот, он шибко самостоятельный! заметил Игнашка.
– Он кого любит, дак ладно, а на кого злобу поимеет управы на его уже нету никакой. Он и по собственному делу вполне может от хозяина оторваться!

– Ну нет - добрый он пес. К хозяину - ласковый...

– Когда как. Помните, мужики, до войны было, - устиновский Барин другому приезжему кобелю всю картину испортил? Неужто забыли?
– спросил Игнашка, и хотя случай был давний, мелкий, но всё равно почему-то всем припомнился.

До войны за год в Лебяжку приехала дачница с прислугой, с мальчишкой в синем костюмчи-ке, с девчонкой кругом в белых бантиках и с черным-пречерным кобелем по названию Мадрид.

Лебяжинцы дачников не любили и не привечали - чужие люди, болтливые и любопытные. До всего им дело - как мужики едят, как пьют, как отправляют подводу с подарками крестьян-скому начальнику, как баб поколачивают, как свадьбы гуляют, как от болезней лечатся - на всё они таращат свои шарики.

Лебяжку, деревню дальнюю, бог, в общем-то, от чужих людей миновал. Но та дачница настырная была - Иван Иванович ей объяснял, что для здоровья лучше в степи жить, она отвечает: Лебяжка деревня очень чистая, красивая, а кумыс ей будет ежедневно привозить из степи киргиз Сулейман - пятнадцать верст ему ничто.

Иван Иванович толкует, что в деревне и хозяев-то таких нету, чтобы пускали на квартиру, а она кажет записочку от большого начальника: "Старосте-Саморукову. Устроить-обиходить, за оплатой дело не станет".

У Ивана Ивановича она и устроилась жить, та дачница с прислугой, с мальчишкой, с девчонкой и с черным кобелем. А Ивану Ивановичу ничего не оставалось, как предупредить лебяжинских мужиков, баб и даже ребятишек, чтобы к гостье были вежливы.

Людей-то он предупредил, а собакам разве втолкуешь?

И лебяжинские дворняги, все до одной, возненавидели Мадрида, а пуще всех почему-то устиновский Барин. Пес добрый, обходительный и в ту пору молодой еще, он сам не свой ходил - шерсть дыбом, зубы оскалены, глаза злые. День-деньской на карауле - не отбежит ли со двора Мадрид?