Комиссия
Шрифт:
Зинаида понукала пегую кобылешку, хлестала ее, мокрую, мокрым кнутом, а что сама была промокшая до костей - этого не замечала.
Темнело. Почти совсем уже было темно.
Сани тяжко шли по взмокшему снегу, переваливаясь через кочки необъезженной и ненаката-нной, едва видимой дороги.
Барин тоже был чуть виден то прозрачной тенью, то густочерным круглым бесом с искрой в глазах. Иногда он исчезал совсем, только лай слышался, визг и скулеж, которым он умолял Зинаиду торопиться не то к жизни, не то к смерти хозяина своего, Николая Устинова.
Барин исходил в своей собачьей молитве, Зинаида - в страхе и в предчувствиях...
Приподнявшуюся в степной
Около самого леса, под одиночным деревом, кажется, угадала Зинаида верховых. Двое, показалось, было их.
Она встала в санях и громко, надсадно крикнула:
– Григорий?! Сухих? Ты, что ли, сделал, подлая душа? Проклятие тебе!
Но тени исчезли, и Зинаида засомневалась: было или нет? Кого проклянула она? Вот и Барин пробежал это место, не задержавшись, ни на кого не залаяв, так же, как до сих пор весь этот страшный путь бежал - всё вперед и вперед, завывая, захлебываясь и стеная в молитве о спасении, которую он выливал собачьему богу.
Но и другое Зинаида тоже знала: всё, что с Устиновым нынче случилось, сделано людьми. Бог сам по себе, без людей, не сделал бы этого!
И не напрасно она Устинова умоляла: "Уйдем, убежим, спасемся двое от людей! Не сегодня, так завтра сотворят они тебе несчастье!"
Ну, вот оно - то самое завтра! Настало! Опрокинулось на сегодня сквозь темное, в клочки изорванное небо!
Лицо Устинова показалось Зинаиде белым ликом, белее снега, и только когда он спросил: "А кто тут?" - она поверила, что он жив. Он еще спросил:
– Конь-то какой у меня? Моркошка? Неужто, правда, мертвый?! Моркошечка!..
– Он - мертвый!
– приложив руку к отвислым и похолодевшим губам коня, ответила Зинаида. И заплакала: не знала, будет, нет ли жить Устинов. Голос у него был слабый, не жилой и раздавался будто с того света.
– Как тебя убивали-то, Никола?! И за что?
– Кабы знать...
Устинов пошарил, взял руку Зинаиды, навел ее на холодный, на острый бороний зуб. Она спросила:
– Да што же тут? Што?
– А догадавшись, отдернула руку, словно от горячего, провела ею по лицу.
– Нечеловечески удумано! Боже ты мой нечеловечески-то как! Гадами сделано! Гадами, более - никем!
– С трудом приподняла холодеющего Моркошку. Вынула из-под него устиновскую ногу, потащила Устинова волоком.
Он же, будто только сейчас заметив ее, удивился:
– Зинаида? Откуда взялась-то?
– Она не ответила, Устинов повторил: Откуда взялась-то? Удивительно мне...
– Удивительно ему! Не должна я здесь быть, да? Другая заместо меня должна быть, да? Но нету ее, Никола! Нету и никогда, запомни это, и не было бы ее здесь! Запомни, Никола!
– А Моркошка?
– еще слабее спросил Устинов.
– Неужто бросим его?
– Он холодный!
– И я тоже холодный! Вовсе!
– И врешь! И не вовсе! Холодных я бы обоих оставила вас. Оставила бы здесь и сама бы захолодела с вами вместе! А хотя капелькой одной теплого я тебя возьму! Себе возьму! Никому не отдам!..
– И она уронила его в сани и крикнула кобыленке: - Да тяни ты, тяни! Живая ведь - тяни!
Взвыл Барин - он тоже не хотел Моркошку одного оставить. Он лизал его в морду, падая наземь. Не хотел верить, будто поднять Моркошку на ноги нельзя, уже поздно поднимать его.
– Спина-то целая у тебя, Никола?
– спрашивала Зинаида, нахлестывая кобылку...
– Целая...
– Брюхо?
– Целое тоже...
– Ноги, значит?
– Правая. Повыше колена... А куда повезешь-то меня, Зинаида?
– А мало вывихнуло тебя,
Устинов!– зло ответила она.
– Мало и мало сделали тебе люди! Надо бы язык тебе вырвать! Тоже на железный зуб надеть его!
– Ты, Зинка, в уме ли? Почто так?
– Чтобы не спрашивал - куда повезу! Чтобы молчал, куда бы ни повезла! Чтобы молча лежал бы нонче в моей избе, в моей же постельке! Буду я раненого обихаживать, сестричка милосердия! Вот как буду я делать нонче, потому что пора уже делать так! Не делала, опоздала, вот и надели тебя на зубья железные!
– Ты правду, Зинаида?!
– Поигрались мы без правды-то! В игралку невзаправдашнюю: этого мне нельзя, другого мне с тобой - нельзя, ничего нельзя! Хватит обмана! Настало время - к себе везу. Свое везу, не чужое! Спросит кто, скажу: свое подобрала в лесу, свое с бороны сняла. Свое предупреждала я, чтобы береглось оно людей, уходило бы от их прочь! За своим за человеком сколь годов след в след я шла, одна шла одинешенька, никого больше не нашлось идти, а тогда чей он нынче - человек-то?! И кажный меня поймет! Кажный, у кого душа! Ты один только и не поймешь, так я тебя и спрашивать не буду! Один ты такой беспонятливый, беспамятливый, бессердешный, но уж в этот-то раз я на тебя не погляжу, не послушаюсь, не-ет! Всё! Нонче я - сестричка милосер-дия, вот кто я! Сколь захочу, столь буду над тобою милосердствовать!
– Слушай, как я скажу тебе, Зинаида...
– Хватит! Наслушалась! Наперед, насколь уже лет про твои "нельзя" всё мною услышано! Хватит и хватит мне, сестричке милосердия!
Так они ехали, мотаясь по необъезженным кочкам, то в полной тьме, то при неярком свете робкой луны, а потом Барин залаял и бросился вперед.
Устинов охнул и сказал:
– На Соловке едут, Зинаида. По голосу Баринову слышу - на Соловке!
Зинаида остановила кобылку, и тут они замолкли. И Барин где-то там, впереди, тоже заглох.
Устинов подумал: "Домна?" Но не поверилось ему, будто это она.
И Зинаиде тоже припомнилась Домнина борчатка-барнаулка с оторочкой по воротнику, по рукавам, пушистая оренбургская шаль припоминалась, спокойное, с голубыми глазами навыкате лицо. Она тоже подумала: "Не она ли?.. Не может быть!"
Так ждали они молча - кто же к ним подъедет?
Подъехал Шурка. Остановил Соловка за сажень, спросил:
– Кто там! Свои ли?
Первым гавкнул Барин: "Да ты что, Шурка? Не признаешь хозяина? Да ты что это, Шурка?"
Но Устинов молчал. И Зинаида молчала.
– Кто?
– крикнул Шурка еще громче и тревожнее.
– Я это!
– ответил наконец Устинов.
– Да пошто же вы молчите-то, батя, когда спрашивают вас?
– Устинов и еще промолчал, а Шурка спросил: - С кем же это вы есть?
– Подстегнул Соловка, подъехал близь, узнал: - Ты, Зинаида Пална? Значит, ты? Откудова же ты батю везешь? С какого места?
– Из беды везу я его.
– Из какой?А Моркошка где же, батя?
– Гибель ему пришла... Окончательная. И я-то сам ранен сильно... Тебя кто послал за мною?
– Ксенька послала меня, батя. У Мишки у Горячкина опознала она меня. Я к Мишке на миг с Крушихинского базара только и своротил, а она - тут как тут. Да мы, батя, с Мишкой с Горячкиным и не пили вовсе. И в карты не играли. Мы сурьезно с им беседовали.
– Ты трезвый, Шурка?
– Хоть сейчас дыхну, батя! Я с Мишкой - ни вот столечко! С базара могло остаться в дыхании. Вы-то, батя, в каких санях далее поедете? В энтих? Либо в своих? Ну? Пошто же вы молчите? Либо мутит вас?
– В своих...