Комкор М. В. Калмыков

Соединение это вело свою биографию с января 1919 года. Сформировалось оно в районе станции Луганская из отрядов донецких шахтеров под названием 4-й краснопартизанской дивизии и лишь спустя три месяца получило наименование 42-й стрелковой. Первыми ее начальниками были легендарный председатель Центробалта и один из руководителей штурма Зимнего Дворца П. Е. Дыбенко, а затем Г. Д. Гай, освобождавший в сентябре 1918 года родной город Ильича — Симбирск.

Республика Советов вступала во второй месяц мирной жизни, но в Северной Таврии военные грозы еще не стихли. На борьбу против Советской власти вновь поднялись анархистствующие банды батьки Махно. Все силы 4-й армии были брошены на их разгром, и знакомиться с новыми товарищами по оружию Калмыкову пришлось в прежней, фронтовой обстановке. Реввоенсовет объединения поставил перед личным составом 30-й и 42-й дивизий очередную боевую задачу:

«Решительно и беспощадно ликвидировать бандитизм, пресечь в корне кулацкие выступления против Советов, укрепить органы Советской власти лучшим революционным активом бедноты и среднего крестьянства… Сосредоточить ураганный огонь агитации, разъяснения сущности строительства Советской власти среди населения. Вбить острый клин между кулаками, с одной стороны, и беднотой и середнячеством — с другой» [58] .

Махновцы были серьезным и коварным противником. Действуя мелкими подвижными группами, придерживаясь тактики воровских набегов, они зачастую оставались неуязвимыми для регулярных воинских красных частей. Очень трудно было предугадать, откуда и где могут объявиться их банды в тот или иной момент. Не легче приходилось вести преследование. Враги ловко заметали свои следы и, получая чуть ли не в каждом селении от кулачества свежих коней, с поразительной быстротой перекидывались с места на место.

58

Тридцатая, с. 56.

Знание законов полевой войны выручало тут слабо. Борьба с махновцами требовала особых методов, чрезвычайного напряжения сил, высочайшей бдительности и, конечно, немалого политического искусства. Все эти качества со временем пришли к закаленным в былых боях краскомам и красноармейцам, но платить за новый опыт и мастерство пришлось очень дорогой ценой.

Зиму и начало весны 1921 года 42-я дивизия М. В. Калмыкова обеспечивала охрану левого берега Днепра и защиту железных дорог, идущих от Синельниково в Крым и на Донбасс. В марте махновцам было нанесено решительное поражение в районах их главных опорных баз — Каховки, Гуляй-поля, Пологов.

Наступило затишье. Мирные перемены коснулись и частей 4-й армии. Красноармейцы старших возрастов стали увольняться в запас, дивизии сворачивались в бригады, бригады — в полки. Пробыв начальником дивизии два месяца двадцать четыре дня, Михаил Васильевич вновь вернулся в комбриги и передислоцировался со своими полками с Украины на Северный Кавказ, где бригада занялась обычной боевой учебой да несением гарнизонной и караульной служб.

Тогда-то и задумался всерьез Калмыков о грядущем своем житье-бытье. В ратных делах он уже второй десяток лет, более половины из которых прошло на полях жесточайших сражений. Испытал, пережил всякого, но от тяжелых ранений боевая судьба миловала и от болезней уберегла. Здоров, крепок, пожалуй, все так же, как и в десятом году, когда в рекруты брали. Хоть тридцать три скоро стукнет, а вернись обратно, к родичам да сотоварищам в башкирскую Красную Усолку, былое искусство — мастерство стеклодува — мигом восстановил и жарищу у печей любую бы выдержал…

Да где там… Разве отпустят из строя? Не рядовой, не ротный даже… Тут, как ни крути, а думать об одном следует — о кадровой службе на всю оставшуюся жизнь. Но вновь нелады — поднялся-то из старших унтеров высоко и боевого опыта достаточно, а общего образования по-прежнему самая малость и военных, политических наук по-настоящему не проходил, все налету, урывками схватывал.

И взял однажды комбриг Калмыков перо, лист самой доброй бумаги на стол выложил и впервые за свое долгое пребывание в армейских рядах принялся за рапорт сугубо личного характера.

«Понимая психологию революционной массы, зная идеи революции и помня заветы партии, — писал Михаил Васильевич, — я успешно справлялся с задачами, которые выпадали на мою долю. Но, сознавая скупость общего образования, малую теоретическую подготовку, в течение всей гражданской войны лелеял мысль в удобный момент уехать в центр с тем, чтобы обогатить себя, изучив военные предметы…

Теперь, когда военная угроза миновала, когда армия переводится на мирное положение, сокращаясь количественно и улучшаясь качественно, главным образом в лице своего комсостава, я считаю своим нравственным правом и долгом заняться собой как командиром. Поэтому и прошу командировать меня в Москву для поступления если не в академию Генштаба, так на высшие командные курсы.

По окончании курса я с большей уверенностью стану на работу в рядах армии и, конечно, принесу больше пользы в будущем для СовРоссии».

На этом можно было и подписаться, но не поспешил и в последнем абзаце рапорта высказал не менее сокровенное:

«Проведя более трех лет вдали от центра Революции, я и как партийный работник, возможно, уже несколько отстал от курса или темпа работы, так что пребывание в Москве и с этой стороны принесет мне много пользы» [59] .

Рапорт пошел по инстанциям. Члены РВС армии и Республики признали доводы комбрига Калмыкова убедительными, обоснованными и просьбы его уважали. 16 июля 1921 года Михаил Васильевич, сдав бригаду преемнику, выехал в Москву, имея на руках предписание на учебу в Академию Генерального штаба Красной Армии.

59

Архив авторов.

Дорога из Владикавказа тянулась невероятно долго — разруха более всего разъела своей ржавчиной железнодорожный транспорт. Так что времени для неспешных раздумий было предостаточно. Вспоминал абитуриент Калмыков свои былые бои-походы, но чаще мысли уносили в будущее, заставляли размышлять о том, что ждет его в стенах академии, при встрече с профессорами и преподавателями, которые, как был наслышан, почти сплошь из генералов и полковников, старых, прижимистых и нудных.

В гражданскую немало таких же вот, как он, рабоче-крестьянских слушателей, говаривали, от силы месяц-другой выдерживали муштру научную, а затем сбегали обратно в свои красные полки, бригады, дивизии. Так поступил Василий Иванович Чапаев и поступил, наверное, правильно. Не возвратись он к весне девятнадцатого из академии, возможно, совсем бы по-иному сложилось начало могучего контрнаступления Восточного фронта, не были бы столь стремительно освобождены Бузулук, Бугуруслан, Бугульма, Белебей, Уфа и другие заволжские да башкирские города и села.

А бывший председатель военной секции Уфимского Совета Чеверев Александр?.. Он также был послан на учебу в Москву и тоже пробыл в ней не более двух месяцев. Вернувшись же в Сарапул, в штаб 2-й армии, заявил члену РВС С. И. Гусеву так:

«Артиллерию начинают с персидского или греческого катапульта. На черта мне катапульт, ежели гражданская война разгорается с каждым днем. Дьявол их забери вместе с их катапультом» [60] .

И командарму В. И. Шорину Чеверев доложил напрямую:

60

Железные комбриги. Сб. Уфа, 1978. С. 320.

«Кончил учиться. Не могу дальше. Кое-что теперь понимаю по тактике и топографии. И хватит с меня. Давайте назначение. Хочу опять в свой полк» [61] .

Да на старую должность не поставили. Доверили быть командиром бригады, в которую входил былой чеверевский полк…

А прежнего председателя Златоустовского ревкома и командира кавалерийского полка имени Володарского Ковшова провожал Калмыков на учебу в Москву из родной 30-й дивизии самолично, вместе с братом Виталия Дмитриевича — Венедиктом, ставшим еще в Уфимском Сводном отряде его верным и неизменным начальником штаба. Направляя Виталия Ковшова в Академию Генерального штаба Красной Армии, РВС 3-й армии указал, что делает это, «дабы подвести под его блестящие командирские способности военно-научный фундамент».

61

Там же.

Большим военачальником стал бы со временем старший из братьев Ковшовых. Это точно. Да военная судьба распорядилась по-другому. В ноябре 1919-го, не проучившись и года, Виталий Дмитриевич был командирован на защиту Красного Питера, затем воевал против панской Польши. По заключении мира с ней получил вызов ехать обратно в Академию, доучиваться, но сам испросил отсрочки до полного разгрома банд Булак-Булаховича. Так и сражался до самого этого дня, до 30 ноября 1920 года, в который и настигла его одна из последних бандитских пуль… И все-таки он вернулся в Москву. По настоянию командования Академии, как рассказывал Венедикт Дмитриевич, тело его погибшего смертью храбрых брата было перевезено в столицу и при участии всех слушателей захоронено у Кремлевской стены на Красной площади. «Приеду вот на место, — приказал себе Михаил Васильевич, — первым делом наведаюсь обязательно к нему, Виталию Ковшову…»