Коммуналка 2: Близкие люди
Шрифт:
Она сделала вдох.
И выдох.
И наклонилась, потянула руки к Машке, что сидела тихо-тихо.
— Иди сюда… вас надо спрятать.
— Не надо, — Розочка отпустила колени Астры. — Он все равно найдет. Надо его отпустить.
И Астра поняла, что именно так будет правильно: тот, кто слишком долго жил и жить привык, тоже хочет уйти. Как драконы.
Нельзя ему мешать.
А помочь — можно.
Глава 26
Глава 26
Когда Ниночка открыла глаза,
И трещина знакомая.
А в углу паутина. В паутине паук черною горошиной. Сидит, не шевелится. Это он правильно. Порой не стоит шевелиться, а вот Ниночке надо. Ниночке лежать неудобно и руки болят. Она подняла одну, поднесла к глазам, пусть рука почти и не слушалась. Зато понятно, отчего болит: посекло всю.
Стеклом это?
Стеклом.
Стол опрокинут, лежит на боку. Тарелки рассыпались. Бутербродов жаль, с икрой которые. И селедку под шубой так никто и не попробовал. Шубу вообще стоило бы вчера приготовить, чтобы настоялась за ночь.
Мысли ленивые.
И кровь по ладони течет, на запястье…
…с вымечка по копытечку…
Голос матушки заунывен, как и сама сказка, которую она рассказывала Ниночке, когда еще оставались силы на сказки. Надо же, вспомнилось. И голос звучит, считай, в голове.
Это от крика.
Эвелинка сорвалась.
Где она?
Ниночка повернула голову направо.
Лежит.
Скрутилась калачиком, подол некрасиво задрался, и чулки теперь только выкинуть, такие дыры не заштопаешь. Жаль, красивые, фильдеперсовые. У Ниночки такие же, помнится, имелись.
…тоже выкинуть придется.
…с копытечка на сыру землю.
— Очнулась? — на Ниночку упала тень, показавшаяся до того тяжелой, что Ниночка и дышать-то смогла с трудом. — Ведьмы живучие, хотя ты не ведьма, название одно…
Тень заслонила свет.
И Ниночка поняла, что скоро умрет, что в живых никого-то здесь не оставят, что…
— Ты полежи, я сейчас, — тень поднялась.
— Т-ты…
Она хотела подняться, но растопыренная пятерня уперлась в грудь, делясь тем могильным холодом, который заставил Ниночку застонать от боли.
— Лежи, лежи, — Толик улыбнулся почти по-доброму. — Уже недолго осталось. Знаешь, на самом-то деле я не хочу никого убивать. Просто… так получилось.
Получилось.
И он поднялся.
Хрустнуло стекло под сапогом, что-то зазвенело, застонало рядом, и Ниночка, все-таки взяв себя в руки — она не будет слабой, она не позволит просто взять и убить себя, — перевернулась на живот.
Стекло.
Еда.
И снова стекло.
Мертвец, чья нога упирается в стену, и руки вывернуты, раскинуты крыльями. Мертвые люди страшны, но этот как-то особенно.
— Нина, — тихий шепот заставил оглянуться.
Тонька.
Или… нет?
— Помоги, — Антонина пыталась подняться.
…тоже не человек.
И странно,
почему Ниночка прежде не замечала. Слепая… глупая… ведьмы взрослеют вдруг, так говорила тетушка, а Ниночка не понимала.Как это — «вдруг».
Теперь же поняла. И зашипела от злости за себя, прежнюю. О чем она только думала?
— Сейчас, — у нее вышло подняться на четвереньки. И даже странно, как тварь эта позволила. Хотя… на четвереньках далеко не уйдешь. Но до Антонины Ниночка доползла, хотя и не сразу. По стеклу ползать — то еще удовольствие.
Антонина и сама пыталась сесть, но… она сделалась бледна, серовата, словно из пыли и тени создана. Ее сила звенела тонкою струной, и Ниночка видела эту струну, натянутую до предела.
— Ты…
— Сумеречница, — Антонина приняла протянутую руку. — Полукровка, если не хуже… мало что могу.
— Уйти?
— Да, но… нет.
Ниночка кивнула. Сама бы она ушла, будь у нее такая возможность, но если Антонине хочется остаться, тогда…
— Кровь, — сумеречница оскалилась. Зубы у нее были одинаково мелкие острые. — Поделись. Мне… немного…
Ниночка молча протянула руку, сама себе удивляясь. И верно, ведьмы взрослеют вдруг. Та, прошлая, она ни за что не рискнула бы делиться кровью. А сейчас лишь глядела, как тонкий длинный язык сумеречницы скользит, подбирая с кожи и капли крови, и стекло.
А раны немели.
И пускай себе. Зато не больно. Сумеречница же наливалась цветом, становилась будто бы плотнее.
— Наши…
— Калерия там… жива. Слышу, — говорила она коротко, и голос стал низким, свистящим. — Сердце слышу. Эвелина… тоже. Сестры… нужные ему. Люди.
— Ритуал, — согласилась Ниночка, сама удивляясь собственному спокойствию. — Хотя, конечно, лучше бы одаренные…
— Сила есть. Мало. Разлучница, — Антонина указала на Владимиру, которая лежала, скрутившись клубком, зажав ладонями уши. — И Плакальщица.
Виктория была в сознании.
Она сидела в углу, рядом с плитою, прислонившись к ней спиной, обняв себя за колени. Нарядное платье покрылось пятнами, то ли крови, то ли свеклы. Волосы растрепались. Лицо стало бело. И на нем, белом, темными провалами гляделись глаза. Из приоткрытого рта доносился звук. И Ниночка опять удивилась, как не слышала его прежде, тонкий, нервный. Этот звук проникал в нее, в само тело, порождая какой-то совершенно непередаваемый ужас.
— Я… не знала.
— Никто… не знал, — сумеречница покачнулась. — Проклятье… выпил, скот этакий… тех, кто без дара убил. Не нужны. Лишнее.
Ниночка кивнула.
Верно.
Если есть одаренные… матушка говорила, что ведьм потому и метят, чтобы… путалось в голове.
…козлятушки, ребятушки, отопритеся, отомкнитеся…
— Это все он, с-скотина, — прошипела сумеречница. — Помоги… добраться… Эвелинку надо разбудить.
— Надо ли.
Ниночка помнила голос птицы-гамаюн, которая теперь лежала тихо, будто вовсе неживая. А если она снова… закричит? В доме окон не останется. И голова Ниночкина этого крика точно не выдержит.