Компромат на кардинала

Зато видел я сегодня некую диковинку природы. Это было дерево, издали похожее на жердь, но сплошь покрытое лиловыми цветами. Цветы растут прямо из коры, и это сочетание красоты и уродства бьет прямо в сердце, словно предательский удар кинжалом. Цветы необыкновенны. А дерево называется cercis siligustrum, но в народе его зовут иудино дерево, ибо оно прекрасно, словно поцелуй Иуды.

Поцелуй Иуды…

Смотрю на свои записи недельной давности. За эти дни я прожил целую жизнь, полную печалей, тоски безмерной, пугающих, трагических открытий, надежд на счастье – они не покидают меня и сейчас, – а также сиюминутной готовности проститься со всем этим без колебаний.

Да, в тот день я набрался-таки решимости и отправился к Антонелле. Возможно, меня не приняли бы, ответив сакраментальным: «Никого пускать не велено», – однако у входа я столкнулся с согбенным человеком в черном платье, с маленьким саквояжем в руках. Не видя его ни разу в жизни, я безошибочно признал лекаря. Служанка впустила его и, почти не посмотрев, кто идет следом, заодно и меня, наверняка приняв меня за помощника почтенного medico. Он же счел, по моей бесцеремонности, что я являюсь другом сего дома, и только учтиво раскланялся, прежде чем последовать во внутренние комнаты. Послышались шаги, и тут уж я счел благоразумным отступить за портьеры. Раздался негромкий голос Теодолинды, которая приветствовала гостя, потом его обеспокоенный вопрос:

– Как она?

И ответ дуэньи:

– Все по-прежнему.

Врач кашлянул, как бы в замешательстве:

– Осмелюсь спросить, была ли у вас синьора Моратти?

Теодолинда запнулась, прежде чем сказать одно коротенькое словечко:

– Да.

– И… простите мне мою неделикатность, однако я должен знать, справедливы ли мои подозрения. Подтвердила их синьора Моратти?

Молчание. Потом Теодолинда выдохнула, словно через силу:

– Да.

– Santissimа Madonna! – очень серьезно и очень печально проговорил medico. – Бедное дитя!

– Бедные дети! – простонала Теодолинда, и я понял, что она больше не в силах сдержать слезы, которые душили ее ранее. Послышались ее громкие всхлипывания, потом, кое-как справившись с собой, она пробормотала:

– Простите меня, дорогой синьор dottore 51 , однако я все еще никак не могу освоиться со страшной новостью. Ума не приложу, ума не приложу, что нам теперь делать!

– А синьорина? Она уже знает о своем новом несчастье?

– О чем она может знать, что понимать? Вам известно – она без памяти который день. Порою откроет вдруг глаза, сядет на постели – не дышит, точно вся застыла, смотрит вперед, но ничего не видит перед собой. Схватится вдруг за сердце, закричит дико – и снова рухнет без чувств. Только ваши кровопускания и помогают, синьор, однако не ведаю, сколько это может продолжаться, ведь нельзя же до бесконечности пускать из нее кровь, это совсем обессилит ее, а ведь ей теперь надобно и о будущем ребенке подумать…

51

Доктор (ит.) . Так обращаются не только к врачу, но и ко всякому ученому человеку, тем паче – имеющему научное звание.

Что?.. Мне показалось, я ослышался! Я хотел думать, что ослышался!

– Моя дорогая синьора Теодолинда, – произнес dottore, и по его голосу можно было понять, что он, хоть и печально, но улыбается, – я всегда полагал вас трезвомыслящей женщиной, и рад, что не ошибся. Чем скорее человек смиряется с несчастьем, тем больше надежды, что он его успешно преодолеет. Вижу, вы уже начали строить некие планы на будущее.

– Будущее! – всхлипнула достопочтенная дуэнья. – Не произносите этого слова в доме, где все – и радость, и надежды, и самая жизнь – принадлежит теперь прошлому. Я буду молиться, чтобы господь смилостивился над моей дорогой девочкой и избавил ее от последствий греха, в который она вверглась лишь по вине своего пламенного сердца. Но если этого не случится, надо будет нам вскоре отправиться в деревню, где нас никто не знает, там дождаться определенного срока, а потом уехать куда-нибудь подальше от Рима, где мы никому не известны. Возможно, мне удастся выдать Антонеллу за неутешную вдову, лишь недавно потерявшую супруга, а несчастного младенца – за сироту.

Итак, это правда… Антонелла и Серджио не устояли перед силой своей любви.

Боже мой… признаюсь в этом теперь, да ты и сам знаешь, поскольку читаешь в сердцах человеческих, словно в открытой книге: был миг, когда я в воображении своем увидел ее в объятиях Серджио, – и, клянусь, ежели б мой несчастный друг не был уже мертв, я пожелал бы его смерти… я смог бы убить его сам, своими руками! Такова страшная, злая сила ревности.

По счастью, через миг тьма отхлынула от глаз и сердца моего, в голове прояснилось, я смог дальше слушать, что говорит Теодолинда.

– Однако синьора Моратти убеждает, что Антонелле следовало бы родить где-нибудь в деревне, но потом надобно ей будет вернуться в Рим, вести прежний образ жизни, ожидая, что Фортуна снова повернется к ней лицом и пошлет доброго человека ей в мужья. Ну а ребенка следует отдать на воспитание добрым людям и регулярно вносить деньги на его пропитание и воспитание. А что вы думаете на сей счет, синьор dottore? Конечно, синьора Моратти – опытная повитуха, я вполне полагаюсь на ее суждения, однако согласится ли Антонелла расстаться с младенцем? Ведь она любила Серджио превыше самого господа бога, оттого и впала в сей несчастный грех.

– Я склонен согласиться с вашей советчицей. Конечно, сейчас эта мысль покажется синьорине чудовищной, в этом нет сомнений, – пробормотал почтенный me-dico. – Однако с течением времени синьорина, несомненно, привыкнет к ней. Ведь это необходимо! Она не сможет оставить дитя у себя, это будет неосторожно, неразумно!

– И не безопасно! – громким шепотом подхватила Теодолинда. – Я боюсь, я смертельно боюсь. Умоляю вас, синьор dottore, смилуйтесь над моей бедной, несчастной девочкой, сохраните случившееся в тайне. Быть может, тогда те, кто угрожает ей, отступятся от нее. Вы знаете, о ком идет речь.

– Клятва Гиппократа налагает на уста мои тяжелую печать, – несколько высокопарно, однако искренне произнес врач. – Вы можете даже не тратить времени на подозрения: от меня никто ничего не узнает. Кроме того, по роду своей деятельности я слишком часто встречался с подобными случаями, я прекрасно понимаю природу человеческих чувств. Право, наше общество и религия склонны порою преувеличивать грехи чужие, оправдывая свои. Повторяю: от меня не исходит ни для вас, ни для синьорины, ни для будущего ребенка никакой опасности. Однако я не могу ручаться за синьору Моратти.

– Я хорошо заплатила ей и пообещала еще больше после рождения ребенка. Она поклялась молчать, – сказала Теодолинда, однако в ее голосе я не услышал большой убежденности.

– Синьора Моратти – добрая католичка, – слегка усмехнулся врач. – В отличие от меня. Я более терпимо отношусь к грехам: вероятно, потому, что именно они – источники всех человеческих болезней, а стало быть, и моего заработка. В конце концов – да простит меня бог! – Пресвятая Дева тоже родила сына не от Иосифа, своего законного мужа.

– Ох, прости нас господь и Святейшая Мадонна! – прошептала Теодолинда, однако теперь я услышал слабую улыбку и в ее голосе.

Впрочем, меня мало интересовало ее настроение. Опасность! Антонелла в опасности! Антонелла и… ее ребенок.

От кого же исходит эта опасность? Ну, тут не могло быть двух мнений: от тех же убийц, которые пролили кровь Серджио. Прочитав его предсмертное послание, я узнал многое, но не все. Предположим, что постыдные подозрения, которые бродили в моей душе, верны. Предположим, что отец Филиппо… это не укладывается в голове, но все-таки – предположим! Такие развлечения вполне в духе той римской древности, которой я некогда безудержно восторгался и блеск который изрядно поблек для меня в связи с последними событиями. Наверное, он не ожидал того взрыва возмущения, которое этот гнусный поступок вызвал у Серджио. Может статься, бедный юноша пригрозил обличить его, однако же перед кем? О боже! После того, что я прочел о святейших забавах, мыслимо ли чаять встретить хоть одного праведника в этом обиталище праведных?! Словом, отец Филиппо чего-то испугался. А если так, не он ли послал убийц к Серджио?