Комсомолец

Он взглянул на Славку, потом на меня. Улыбнулся. Ударил ладонью по стене вагона.

– Нет, вы бы видели свои лица, – сказал он. – Не бойтесь, парни, не брошу я вас на растерзание Пимочкиной. Тебе, Аверин, и вовсе не к лицу трусить. Ты ж смотрел в дула китайских автоматов! А тут – всего лишь девчонка. Успокойтесь. Так что вы там решили со Светкой?

– А что мы могли с ней решить? – спросил Слава. – Меня она как будто не замечает. Я на ее весы уже столько гирек за последние дни выставил! Толку никакого. Пока Санька рядом нет, то вроде и ничего так: улыбается, что-то рассказывает, слушает меня. А стоит ему появиться – все, нету меня больше.

Пнул ногой кочан капусты.

– Предлагаю оставить Усика в этом вагоне, – сказал Могильный. – Пусть едет в Москву вместе с капустой. Доценту скажем: сбежал парень, не выдержал тягот колхозной жизни.

Аверин сплюнул через борт кузова.

– Не смешно, – сказал он.

– Полностью с тобой согласен, – сказал я.

– Скучные вы, неинтересно с вами, – заявил Пашка. – Не цените вы хорошие идеи.

Он покачал головой.

– Тогда предлагаю разобраться: что есть в Усике такого, чего не хватает в тебе, Славка.

– Э-э-э… чего во мне нет? – спросил Аверин.

– Нет, на вид, так… ты уж прости меня, Сашок, но это в тебе много недостает. Хлипковат ты, но это пройдет: откормим. Может, и подрастешь еще хоть на пару сантиметров. А Славка – уже сейчас парень хоть куда. Пусть и не такой красивый, как я.

– Тоже мне Ален Делон!

– Не обо мне сейчас речь, – сказал Могильный. – Лучше подумай, Слава: что Светка нашла в Усике, чего не увидела в тебе?

– Что?

Парни принялись меня разглядывать.

– Горло у меня больное, – сказал я.

– Э-э-э… не ври.

– Она так считает.

– И что с того? – спросил Пашка.

– Есть девчонки, которым нравится испытывать жалость: к щеночкам, к больным, к мужчинам, – сказал я. – Света Пимочкина одна из них. Ей нравится меня жалеть.

Попытался вспомнить, что читал в интернете (как же мне его не хватало!) о подобных случаях: когда-то специально разбирался в вопросе, чтобы помочь выскочившей замуж за алкаша помощнице.

– Она чувствует свою значимость, когда мне помогает. Ощущает себя хорошей, правильно воспитанной. Ухаживает за мной – доказывает свою «хорошесть» окружающим. Наш комсорг боится, что ее посчитают плохой, доказывает всем и себе обратное. Как-то так. Другого объяснения я не нахожу.

Парни снова принялись меня разглядывать.

Я представил, что они видели: тощего, невысокого паренька, наряженного в сильно поношенные вещички, да и те будто с чужого плеча. Усик, небось, потому и таскал повсюду комсомольский значок, чтобы придать себе каплю солидности. Ладно, я хоть буденовку не надел! Иначе мои соседи по комнате в общежитии точно бы не удержались от истеричного хохота.

– Ну… признаю: тебя есть за что жалеть, – сказал Могильный. – Даже несмотря на здоровое горло.

Посмотрел на Славку.

– А вот тебя, Слава… Ты б хоть лицо жалобное сделал!

– Больно надо, чтобы меня жалели, – проворчал Аверин.

* * *

А вечером наш староста подвернул ногу.

Причем случилось это не на капустном поле и не на погрузке – в столовой, на виду у большей части группы… и у комсорга.

Аверин вполне правдоподобно застонал, захромал. Ухватился за стену, согнав ползавших там мух. Я поспешил ему на помощь – подставил товарищу плечо. Староста навалился на меня всем своим немалым весом (или это я был таким слабым?), с видимым трудом доковылял до лавки с гримасой нестерпимой боли на лице. Я помог Славке присесть, спросил, что с его ногой. В ответ Аверин опять застонал, заявил, что перелома ноги нет: «я так думаю, что всего лишь потянул связки… наверное».

Парни загалдели, обсуждая Славкину неловкость, девчонки сочувственно заохали. Усатый доцент схватился за сердце, подбежал к Аверину, попытался поставить диагноз, разглядывая обутую в сапог ногу. Света Пимочкина тоже дернулась было в нашу сторону. Но вдруг замерла, задумчиво посмотрела на ковш с большой деревянной ручкой, который держала в руке. Завертела головой, кого-то высматривая. Комсомольский значок блеснул на ее груди, будто капля крови (в колхозе значки носили только комсорг и я).

Света замахала незанятой рукой, привлекая внимание кого-то из студентов.

– Надя! – крикнула Пимочкина. – Боброва!

Никогда не исчезавшая с горизонта старосты Надя Боброва ринулась к соседке по комнате, легко расталкивая студентов мощными плечами.

– Надя, – сказала комсорг. – Взгляни, будь добра, что там случилось со Славой. Ты же спортсмен, разбираешься в травмах. Я бы и сама посмотрела, но не могу: мне нужно срочно подогреть питье для Саши Усика.

Глава 7

Перед отъездом из колхоза я с удивлением узнал, что вкалывал неделю не бесплатно. Получил из рук суровой колхозницы три непривычно маленькие по размерам купюры – одну номиналом в три рубля и две по рублю. Радовался деньгам не меньше прочих студентов, потому как не был уверен, что найду в вещах Александра Усика золотые горы. А пять рублей пусть и не делали из меня богача, но обещали: я не помру от голода до того, как определюсь с путями решения бытовых проблем.

В автобус я заходил уже не чужаком – советским человеком (во всяком случае, за неделю научился таковым выглядеть: на меня не указывали руками, обзывая сумасшедшим или буржуем). Дым от папирос водителя пришелся кстати – от собравшихся в салоне студентов попахивало вовсе не ароматами стиральных порошков и кондиционеров. Но ни от кого из первокурсников не несло алкогольным перегаром, как это было бы, отправься студенты в колхоз в девяностых.

Перекличку не устраивали. Должно быть, усатый доцент не поверил, что кто-либо из студентов захочет остаться в колхозе. Первокурсники неорганизованной толпой ринулись занимать места – те самые, на которых неделю назад покидали город. Нарушители порядка слышали гневные крики: «Я здесь сидел!» И не спорили – покорно уходили с чужих мест. Даже Пашка Могильный и Ольга Фролович не уселись вместе. Поддался этой странной тенденции и я: плюхнулся на сидение рядом с Надей Бобровой, примостил в ногах рюкзак.

– Будешь снова храпеть – ударю тебя локтем, – сообщила Надежда.

Не увидел на ее лице радости от скорого возвращения в лоно городской цивилизации.

– Разрешаю, – сказал я. – Хоть локтем бей, хоть ногой. Главное – не буди.

* * *

В этот раз я поля не разглядывал: насмотрелся на сельские пейзажи на годы вперед. Прикрыл глаза, едва только доцент скомандовал: «Поехали». После сорока прожитых лет у меня начались проблемы со сном. Как бы ни уставал, но всегда по нескольку часов ворочался в постели, прежде чем засыпал. А о том, чтобы спать в неудобной позе и уж тем более в сидячем положении, давно и помыслить не мог. Не помогали ни успокоительные капли, ни коньяк. Перемещение в другое тело избавило меня от старческого недуга: едва автобус тронулся с места, как я уже стал погружаться в дремоту, игнорируя и дребезжание, и прыжки по кочкам, и громкие голоса.