Кому в навьем царстве жить хорошо

Тут мне и конец пришел.

Очнулся я во тьме кромешной, голова от боли раскалывается, видимо, секирой не до конца развалена была, рукой вокруг себя пощупал — пол каменный да солома гнилая. Темница! Вот угораздило… Ну Аленушка, растяпа криворукая, спасибо тебе преогромное!

А она тут как тут — ревет-убивается под боком, в темноте не разглядеть, да голос ни с кем не спутаешь:

— На кого ж ты меня покинул, сокол ясный…

Приподнялся я на локте, голову потрогал — на темени руда коркой липучей запеклась, к ране не пробиться. Хорошо хоть напополам голову не раскроили — кокошник спас.

— Не знаю я, кто там тебя покинул, но вот за то, что на меня, — не спущу!

Алена как взревет пуще прежнего:

— Семушка! Живой!!!

И давай меня обнимать-целовать, слезами солеными поливать — кипятком на ране жгут. Я от нее отпихиваюсь что есть мочи:

— Уйди, оглашенная! Без тебя тошно, а с тобой вдвойне! Ты-то тут как очутилась?

— Сказала, что ты мой жених взаправдашний… без ковров… пущай и мне тогда голову рубят… батюшка нас вместе и заточил… а то на месте прибить хотел…

— Что?!

Повалился я на солому без сил, руки раскинул. Все, думаю, конец мне приходит. Лучше бы я на месте помер, чем такие речи на смертном одре слушать!

— Семушка…

— Изыди, Вахрамеиха!

Помирать, однако, передумал, — отпустило, даже встать сумел. Кувшин щербатый с водой едва не опрокинул. Стену ощупал, докуда достал — цепь короткая за ногу держит. Зачарованная цепь, чую, как силу из меня тянет, колдовать не дает. В глухой колодезь нас бросили, ни окон, ни дверей, заместо потолка то ли щит положен, то ли решетка частая, и та, видать, в подземелье ведет — чернота за ней непроглядная.

— Эх, Сему Соловья бы сюда!

Только промолвил — летят мои побратимы! Едва к стене прижаться успел — слева Муромец повалился, справа Соловей.

— Эк вы ко мне на выручку спешили, ножи-булавы порастеряли!

— Дружине Вахрамеевой одолжили, — ворчит Муромец, кольчугу порванную оправляя. — На полпути догнали, навьи проклятые…

— А лягушка?

— Поцеловать успел… ускакала… ждать обещалась… А эту поганку бледную каким боком сюда занесло?!

Сверху голос Вахрамеевский доносится, эхом подвывает:

— Ты мою дочь поносить не моги, а то велю вару вскипятить и вам на головы плеснуть, вот ужо заскачете! Ишь чего удумали — царя с лягушкой повенчать, а под шумок Аленку мою выкрасть!

— Небось не плеснешь, побережешь царевну!

— Ничего, ей только на пользу — посговорчивей будет! Девка неблагодарная, отца родного без ножа зарезала, променяла на молодца смазливого, еще и руки на себя наложить грозилась, ежели колья площадные вами украшу. Вот пущай с вами денек-другой посидит, уразумеет, за кого заступалась; можете проучить ее малость, только чтоб не до смерти, а то с живых шкуру спущу!

Насупился Муромец:

— Мы девок боем обучать не привычные, пальцем ее не тронем, а вот ты спустился бы к нам на кулачках помериться, глядишь, сам бы чего уразумел…

— Спустился бы, — отвечает Вахрамей, — да недосуг — ждут меня дела неотложные, государственные. Попозже загляну, проведаю — каетесь аль нет.

— И долго нам тут сидеть? — справляется Соловей, голову задравши.

— Вам — веки вечные, а Алене — покуда прощения не попросит. Ну а ежели вовсе не попросит, уж не обессудьте — придется вас голодом уморить. Вон, Кощеича можете первым съесть — все равно не жилец.

У Семы Соловья еще на шутку сил достало.

— А ежели мы прощения попросим — отпустишь?

Расхохотался Вахрамей, ничего не ответил. Ушел, поди.

Царевна носом хлюпает, Муромец ее ободряет:

— Не плачь, Алена, Кощеич сейчас что-нибудь придумает — верно, Сема?

А у меня перед глазами все кругом идет, пятна какие-то мелькают, туман клочьями.

— Может, — говорю, — с разбегу выскочить попробуем?

Переглянулись побратимы, вздохнули согласно:

— Толку не будет, надо Сему в порядок приводить…

Поди им возрази, ежели Муромец сзади под локотки сгреб, удерживает, а Соловей с Аленой к головушке моей болезной с двух сторон подступились. Всю воду из кувшина извели, только мне напиться и оставили, Алена рубаху на себе до пупа обкорнала, перевязала мне голову, да так ладно, что только нос снаружи и остался. Еще и посмеивается, девка вредная:

— Будешь, Сема, врагов в заблуждение вводить — где у тебя перед, а где зад.

Вырвался я от них, тряпки на лоб сдвинул, глаза чуть к темноте попривыкли — ничего не скажешь, хороша Алена в полрубахе, штанцах кружевных заморских.

— Ну как, Сема, полегчало?

Куда там полегчало! Разве что кровь остановилась, а болеть еще пуще стало.

— Васильевич, ты отмычки не растерял?

Ухмыльнулся Соловей, позвенел железками:

— Я скорее руки-ноги растеряю; вот они, кормильцы!

— Глянь-кось мои оковы, в них колдовство губится, ничего поделать не могу.

Сема скважину отмычками пробует, сетует для порядку:

— Ох и мудреный же замок, ну да ничего, на худой конец отрежем тебе ногу и высвободим!

— Ты чужими ногами не шибко-то разбрасывайся, она мне еще сгодится!

Алене тоже нос сунуть надобно.

— Неужто тебе, Сема, ради общего спасения ноги жалко?

Не придумали еще замка супротив татя умелого! Позвенел Соловей цепью снятой:

— Эх, жаль, не завалялось в уголке скелета какого, я бы шутки ради его заковал! Помнится, заточили нас с батюшкой в берендейскую темницу, так мы перед утеком все скелеты в позы непотребные по двое сложили… поди, долго еще стражникам снилось…

— Вахрамей темницей редко пользуется, — поясняет Алена. — Мастеровых людей, что невзначай в царство навье забредут, на поселения здешние отправляет, для казны работать велит, красных девок себе берет, крепких молодцев службой денежной приваживает, в дружину свою ставит, а ежели откажется который неповинным людям головы рубить, бесчинства именем Вахрамеевым творить, того на кол али в петлю. И кормить полонного не надо, и народу потеха.

Присвистнул Соловей:

— Так нам, выходит, повезло еще?