Кому в навьем царстве жить хорошо

Ничем навье царство от Лукоморья не отличается — и дубы те же, и вороны туда-сюда по небу летают, в огородах лебеда с репой воюет. Долго ль, коротко ль — прискакали мы к терему царскому. Побежали дружинники с докладом, возвращаются злые — царь велел нас пустить, а им по дюжине плетей всыпать, дабы впредь неповадно было перед всякими проходимцами уши развешивать. Отобрали у нас оружие, при входе сложили.

— Ежели выйдете, заберете, а нет — так оно вам и вовсе не понадобится.

В палатах царских от стражи не продохнуть, не то что мечом размахнуться. Царь на троне сидит развалясь, из чарки зелено вино попивает:

— Это еще что за теребень подзаборная? Поди, дочь мою скрасть удумали? Не советую… Во-первых, поймаю и казни лютой предам, а во-вторых, овчинка выделки не стоит. Ну, кто у вас тут старшой, кто ответ перед моим грозным величеством держать будет?

Выступил я вперед, поклонился царю поясно:

— Исполать тебе, Вахрамей Кудеярович, властелин царства навьего! Мы не теребень подзаборная, а внуки царя Лукоморского Еремея Кирбитьевича — я Семен Бессмертный, по леву руку от меня Семен Муромец, по правую — Семен Соловей, побратим наш. Про дочку твою я слыхом не слыхивал, а явился к тебе в шурины проситься, привез вот сестрицу на выданье — Лягушей, тьфу… э-э-э… Любушей кличут!

«Любуша» похихикивает, плечиками поводит, косу теребит, в царя глазками стреляет. Вахрамей прокашлялся, чарку отставил, грудь выпятил, перед лягушкой молодца изображает, не гляди, что в батюшки ей годится. Лысоват навий царь, бороденка жиденькая; незавидный, прямо сказать, женишок, хоть телом и крепок.

Муромец парень простой, рубанул сплеча:

— Дал бы ты нам за нее, по-родственному, цветочек аленькой!

— Сестрица — это хорошо, — говорит царь мечтательно, на лягушку поглядывая. — Через три дня свадебку и сладим. А вам, братцы, за цветочек еще отработать надобно… по-родственному. Три службы мне справите — отпущу с цветочком, нет — будет у Любуши на трех братцев меньше. Много я про твоего батюшку слыхивал, Семен Кощеевич! Говорят, на земле он колдун самый что ни есть могучий. И тебя небось премудростям всяческим обучил?

«Эге, — думаю, — тебе только скажи, что мы с батюшкой, почитай, ровня, — такую службу задашь, что никакой силы чародейской недостанет».

— Куда уж мне, бесталанному, я весь в маменьку пошел.

— Вижу, что в маменьку, — хмыкает заметно повеселевший царь, — на земле, поди, отбою от девок не было? Ну-ну, не красней, дело молодое, душе и телу приятственное зело… А касательно чародейства мне все едино, я и моя стража перстеньки хризолитовые носим, со ста шагов чары отвращающие, супротив меня не больно-то наколдуешься. Но ежели соврал — коньми разорву, по полю размечу… мне в навьем царстве колдунов не надобно, и без того порядку должного нет.

Взбарабанил царь перстами по подлокотнику:

— Ну, чтобы долго голову не ломать, давайте по старинке — идите в лес дремучий, изловите там быка-тура лютого, вспашите на нем поле заповедное, век не паханное, зерном засейте, урожай соберите и пирогов напеките, а сроку вам даю один день да ночь в придачу жалую — мне не к спеху.

У побратимов моих глаза на лоб полезли, я их унимаю потихоньку, за руки пощипываю:

— То, друзья, не служба, а службишка, еще до ночи управимся…

Царю же говорю в полный голос:

— Добро, Вахрамей Кудеярович, медлить не будем, завтра же к службе приступим, чтобы до свадьбы управиться, с душой спокойной на ней погулять. Дозволь только в тереме твоем отдохнуть с дороги, ну и перекусить там чего-нибудь не помешало бы…

— Дозволяю, — говорит царь милостиво, — запомните мою доброту, потому как навряд ли еще когда увидите. Эй, слуги, слыхали? Эти дурни — гости мои дорогие, ни в чем им отказу не давать, пущай потешатся напоследок.

Только из залы выходить — как налетит на меня вихрь разъяренный, не поймешь, то ли девка, то ли парень — лицо молодое, безусое, волос под лоб стриженный, окрасу мышастого. Да кулачишком хлипким меня по груди:

— Ах ты, чудище бессердечное, без стыда, без совести, родную сестру на цветок никчемный променял да еще ухмыляется!

Пригляделся — девка, лет шестнадцати, в сарафане ситцевом полинялом. Худая да бледная, заморыш подземный. Перехватил я ее за руку, вдругорядь занесенную, стиснул крепко:

— Ты кто такая?

— Не твое дело! — шипит девка от боли, змеей извивается, а пощады не просит. — Врагиня твоя смертная, вот кто! Не будет тебе впредь удачи, не выйти живым из царства навьего!

Запустила зубы мне в руку, вырвалась и убежала. До крови, мерзавка, цапнула. Вокруг стражники да челядинцы похохатывают, наперебой разъясняют:

— То дочка Вахрамеева была, Алена-искусница. Она с отцом не в ладах — ковры летучие ткать мастерица, царь ее за то умение при себе держит, женихов на пищальный выстрел не подпускает. Сам-то царь месяца без свадьбы прожить не может, а дочь обделил, вот она и озлилась.

— А что это она с волосьями своими учудила?

— Царь велел обрезать, чтобы, чего доброго, не приглянулась кому. И платьишко худое оттого носит.

— Это ее, что ли, нам красть не советовали? Неужто прежде охотники находились?!

— Находились, и не единожды!

— Глаза им, видать, застило…

Выспались мы мягко, поели сладко, встали на зорьке и прямиком к ключнику цареву:

— Дай ты нам, мил-человек, соху на пять пудов, ярмо железное, плеть сыромятную, мешок пшеницы посевной!

Подивился ключник, что сыскались дурни на царское земледелие, да виду не подал. Вынес мешок, у двери поставил.

— А за сохой да ярмом сами идите, мне не снести.

Пока ярмо в соломе сыскали, соху ржавую наладили, вернулись — Алена на мешке сидит:

— Эх, заморите животинку, ну да чего от вас ожидать — сестру и ту не пожалели.

Выдернул Муромец из-под нее мешок без почтения:

— Ежели помочь надумала — всегда пожалуйста, припряжем быку в помощь, а нет — геть отсюда!

Проводила нас Алена взглядом недобрым, так спину и буравит — чуть въяве не задымилась.

А поле-то — глазом не окинуть, раз обойти и то уморишься. Трава выше пояса, кореньями сплелась, едва соху всадить. Вдалеке лес дремучий виднеется.

— Что делать-то будем, Кощеич?

— Быка искать надобно. Ты, Муромец, держи булаву на изготовку — оглушишь скотину, я ярмо насажу, а Соловей припряжет.

Встали мы на краю леса — чащоба непроглядная, ежевичником заплетенная. Сунулся было Муромец тропу торить — весь исцарапался и клещей за шиворот нахватал.

— Проще лес вырубить, чем с розыском маяться! — говорит.

— А мы Волчка, — говорю, — пошлем, он быка вычует и на нас погонит.

Пес за дело браться не спешит, на лес косится с опаскою: