Кому в раю жить хорошо...

Из раны на шее, чуть выше затянутой веревки, сочилась кровь, стекая на пол, на разложенную под лавкой половую тряпку. Лицо посинело, язык вывалился. Возле нее дежурил человек, докладывая о состоянии, отпуская веревку, когда кончался кислород. У матери периодически вызывали агонию, она дышала тяжело, с хрипами. Отец лежал без сознания.

Особенно выделялись три женщины, одна с видом хозяйки, в которой, к своему удивлению, Манька узнала Бабу Ягу. Крашенные каштановые волосы с припущенными локонами, уложенные сзади, обрамляли худое лицо с впалыми щеками. Подведенные глаза, мокрые от слез, потекли тушью, оставляя черные круги вокруг глаз, но во взгляде, очень властном и решительном, не было и намека на слезы. Она то и дело смотрелась в зеркальце, вытирая глаза носовым платочком. Загорелая кожа лоснилась не то от крема, не то от пота. Грудь ее была слегка обвисающей, но девичья талия и широкие бедра компенсировали недостаток. Яркое с васильками и ромашками платье до колен, перетянутое белым поясом, с украшенной каменьями пряжкой, выделяло ее среди остальных женщин, как лебедя среди гусей. Матушка Благодетельницы выглядела чуть моложе, но старуха, которую Манька углядела в облике Бабы Яги в избе, уже проглядывала из-под толстого слоя туши, белил и помады. Казалось, кроме нее, никто этого не замечал. Женщины поглядывали на нее то с завистью, то с раздражением, особенно Валентина, сестра отца, обиженная чем-то, и, наверное, не зря — посматривали на Валентину свысока. Наткнувшись на хищный взгляд, женщины тут же прятали свои эмоции, зато мужчины посматривали на Бабу Ягу с уважением и вожделением — в каждом их взгляде было столько обожания и покорности, будто Баба Яга была пределом мечтаний.

Она говорила то громко, то тихо, так что слова ее иногда можно было разобрать лишь по движению губ и по направлению взгляда. Особенно, когда давала указания, прочитывая их в толстой тетради.

Манька пожалела, что перед тем, как отправить книгу Бабы Яги в костер, не пролистала ее до конца. Это была та самая тетрадь, которую она тоже нашла в сундуке — наполовину исписанная пером, с рецептами зелий и заклятий. Впрочем, написана она была тайным письмом, и даже из того, что успела посмотреть, она мало что поняла. Зато корявые записи Бабы Яги вполне ясно открывались перед нею теперь.

Баба Яга и еще один мужчина сидели на спине матери. Баба Яга изображала непорочную душу отца, а мужчина — любящего отца. Она слегка наклонилась вперед, ухватив мать за голову и нагнув к себе, уперевшись коленом в позвоночник.

Манька с удивлением узнала в этом положении себя, когда черт предложил сломать ему хребет. На несколько минут ее вытолкнуло из прошлого, пока она пыталась сообразить, как такое могло быть, чтобы и у нее было то же самое. Догадаться оказалось нетрудно: способы убить человека были традиционными, добыты вампирами раньше — они применяли их из раза в раз. Менялись люди, иногда способы пытки, но последовательность действий вампиры оставляли неизменной.

Способ убийства сводился к следующему: две пары изображали отца и мать, но только отец был причислен к лику святых. Матери отвели незавидную участь. Честному человеку казалось бы, что именно честность добавляет ему изюминки. Как бы не так! Вампирам грамотно запереть честного человека не составит труда. Манька убедилась в этом сразу же, как только мать привели в чувство и позволили над убитым отцом произнести праведные обличительные речи, издеваясь и унижая.

И тут же вышибли дух вон резким ударом в висок.

— Ой, горе мне, горе! — тоненьким голосочком запричитала Баба Яга. — Сокол мой ясный, на кого покидаешь меня?! Неужто променяешь меня на пьяницу, на бабу гулящую, зачавшую в разврате от мертвяка-вампира? Неужто позволишь злодейке пить мою-у-у-у кровушку?! Ой, убьюсь, утоплюсь, руки наложу на себя! Ох, найду ее в темном лесе, дитятко свое на болоте оставлю, чтобы век не иметь тебе покоя! Приблудная потаскушка и твою кровушку пьет, держит в заключении, в заточении, без света белого-о-о-о. Друг мой закадычный, приди ко мне, голову свою положи на колени мои, и буду ласкать тебя, целовать, рученьки держать в ладонях моих…

Мужчина и тетка Валентина, которые сидели на спине отца, ответили ей громко. Сестра отца икала, пила, проливала слезы, стараясь выглядеть падшей и заблудшей, изображая мать, рыдала, жалуясь на никчемную жизнь, попрошайничала, обливая себя грязью и навозом из ковшика, опорожнялась и не беспокоилась, что делает это в присутствии многочисленного собрания. Ее обличали, ей указывали, ее стыдили, в то время как мужчина, который успевал учить Валентину рядом с ним, несколько отстранившись, будто брезговал ею, отвечал Бабе Яге. В голосе его было столько тоски, что невольно Манька обрела этот голос в себе:

— Душа моя, ягодка, голубка сизокрылая, не жить мне без тебя, свет не мил. Как покажусь на лицо с соперницей твоей, рванью и пьянью? — он хлестал Валентину по голове веником. — Выколю ей глаза, выну внутренность, нагну ее голову и стану колотить и пить ее кровушку, а отродье нагульное изведу, в гроб уложу, в болоте утоплю. Есть у меня одна любимая доченька, отрада глаз моих! Где вы, ладушки мои, душа моя и ясное солнышко?

Мужчина посветлел лицом — туман, искажавший пространство, рассеялся. И неожиданно Манька узнала в мужчине того самого кузнеца господина Упыреева, снарядившего ее в дорогу. Он почти не изменился. В одной руке кузнец господин Упыреев держал поводья надетой на голову отца узды, с всунутыми в рот удилами, отчего губы отца растянулись от уха до уха.

— Дочушка, иди ко мне, отзовись папе, протяни к нему рученьки! Вот, правлю я буйным конем, скачу во весь опор на встречу с женой дорогой и доченькой любимой, — между тем ухал кузнец Упыреев.

И Манька вдруг обнаружила, что у нее есть руки и ноги, и сидит она на печи и тихонько напевает, играя с куклой, купленной отцом в подарок матери.

Но тело оказалось таким же чужим, как и голоса.

Девочка полезла с печи, и Манька, на мгновение переместившись в живот, где ее собственное тельце уже не держало, вынырнула сбоку, с удивлением обнаружив, что и на этот раз у нее есть конечности, которые ей не принадлежали. Руки чужого тела помогали Бабе Яге держать голову матери.

Белокурая девчушка взобралась на спину, усаживаясь перед Бабой Ягой.

И запричитала…

— Папа, папочка, не оставляй нас! Нам плохо без тебя. Папа, мама тебя любит, я тебя люблю, нам плохо без тебя, мы умрем! Папа! Папа! Зачем тебе тетенька с волосатым уродцем, люби маму! Они пьют нашу кровь! Давай их убьем!

Манька только ахнула.

Девочка плакала так естественно, будто отец и вправду был ее отцом. Донельзя стало обидно, что сама она не может вымолвить ни слова. Она была там, и не там. Неужто за фальшивый плач невесть откуда взявшейся деточки родители обласкали ее сиротской долей?

— Писю, писю тете пощекочи, Ангелочек мой, попроси папу в ушко… Чего бы ты хотела? Папа сделает, — посоветовала ей Баба Яга.

Девочка почти легла поперек, стараясь дотянуться до уха и до половых органов матери. Ручонок не хватало. Баба Яга плеснула в промежность матери раствор йода и сунула туда свою руку.

— Свою тоже надо! — посоветовала она дочери. — Да так, чтобы приятно было. Пощекочи, дочушка, пощекочи! И нечего стеснятся, это ты его дочь, а тетенька самая настоящая приблуда, именно так и соблазнила отца твоего. Пусть знает, чем приворожила его эта дрянь!

Девочка послушно залезла руками в свои трусики.

«Видно не первый раз!» — Манька с трудом верила своей земле, но боль по-прежнему приходила и уходила, отзываясь на каждое слово.

— Папа, сделай меня большим человеком! Я принцесса… — она заворочалась, слезая с матери. — Я тети и ее уродца боюсь. Пусть они умрут… — Баба Яга водрузила ее на место и молча пригрозила пальцем, потом утвердительно с одобрением кивнула головой. — А еще я куклу хочу, — последние слова девочка тараторила почти захлебываясь. — Не отдавай им мои игрушки! Пусть у меня останутся!