Конь-беглец

Низко опустив непокрытую, белобрысую голову, обратно Колька шел нога за ногу. Шел, думал, как расстроится дома мать, когда узнает про больничную койку и про деда, как расстроится отец, оттого что упрямого деда послушался и сам не сопроводил его в Залесье. А еще Колька думал: «Пока не поправится дедушка, искать Сивого будет не с кем… От задания Орлова отец не отступится ни на день, а так и будет усердствовать на пашнях от зари до зари. Он и его, Кольку, как обещал, к какому-нибудь своему делу пристегнет! То обед в поле носить, то на родник или на речку за холодной водой бегать для перегретого трактора, а то и скажет: „Садись-ка за рычаги, порули малость, приучайся к специальности настоящей! А Сивый твой, если жив-здоров, объявится около дома сам…“ Отцу ведь его железный конь-трактор, все равно намного важнее, любимее коня живого. А мать — она мать и есть. Она — женщина! Не ее дело гоняться за беглой лошадью по лесам, по чащобам».

В таком раздумье горестном, чтобы хоть чуть да поутешиться, Колька вынул на ходу из кармана штанов мятую, перемятую горбушку, стал жевать. И только ее доел, только прошагал еще немного, а перед ним на мягкой дороге… округлые отпечатки лошадиных копыт! Причем, не вдоль пути отпечатки, какие могла оставить любая, хотя и редкая нынче, ездовая лошадь, а следы эти круто, прямо пересекают дорожную просеку поперек.

Ну, а так вольно, свободно мог промчаться только вольный, свободный конь! Кроме того, все оттиски следов точнехонько походили на те оттиски, которые Колька обнаружил на речном берегу еще вчера, и эти, сегодняшние, были вчерашних свежей. Они были настолько свежи, что стало ясно: конь через дорогу перебежал как раз в то время, когда Колька и дед находились в больничке.

Колька присел, измерил следы для верности ладонью. А когда удостоверился, что следы убегают за обочину дороги в солнечные прогалы меж сосен, в синие, прохладные тени меж ними, то во весь голос закричал:

— Сивко! Сивко! Тпрусь, тпрусь! Ко мне иди, ко мне!

Но из глубины сосняка не донеслось ни единого ответного шороха. Мальчик затоптался на месте, не решаясь, как лучше поступить: то ли спешить домой, то ли бежать по следу.

Решил: «Пройду немного по следам! Если Сивого близко нет, тогда вот и в деревню помчусь. Отец, если про свежие, про горячие следы услышит, так, возможно, и сам со мной все-таки поспешит сюда».

Колька перелез по густой траве придорожную канаву. Он вшагнул в глубь соснового бора, где сосны подпирали небеса, как могучие мачты, и, покидая дорогу, ничуть не обратил внимания, что на дорожной сыри рядом с отпечатками копыт, почти шаг в шаг с ними, оттиснуты и еще следы. Когтистые, четырехпалые, похожие на следы крупных собак. Похожие, но — больше, длинней. Да ведь Колька был юн, в охотниках пока не состоял, и в этакой следовой разнице не разбирался.

Глава 9 ТАЙНЫЙ ОСТРОВ

Это Колька тревожился о Сивом, а Сивый, начиная с того, после грозы вечера, себя одиноким уже и не считал.

В туманных сумерках, под нечастое бульканье опадающей с мокрых елок дождевой капели, он старательно вышагивал вослед за серою лосихой, за ее сынком. И лосиха к присутствию жеребчика относилась по-прежнему спокойно. Она, должно быть, решила считать Сивого за недорослого, заблудшего сородича, а потому подумала: «Пускай себе идет рядом, вреда от него никакого нет…».

Но все же когда Сивый, опасаясь как бы ему от ходких, долгоногих спутников не отстать, начинал по встречным лужам нашлепывать слишком шумно, то лосиха останавливалась, глядела на него укоризненно, как бы говорила: «Уже не первогодок, а правильно ходить не научился… Нам такое на весь лес шлепанье ни к чему! Шагать надо безо всякого шума, как делаю это я, как делает мой сынок…»

И Сивый по лужам больше не нашлепывал, переступал осторожно, плавно, хотя поспевать за лосями при такой непривычной манере ходьбы ему было непросто.

Ночь между тем надвигалась навстречу и этой компании.

Закатный багрец мазнул по макушкам елей последним своим высверком, быстро угас. В прогалах мокрых ветвей кое-где зажглись звезды, но на глушь лесную легла тьма почти непроглядная, и лосиха зашагала еще торопливей.

Причина спешки была Сивому непонятна. Он тянулся след в след за лосями только потому, что не желал остаться в одиночестве. Не желал, и хотя утомился, да все шел и шел. Лосенок устал тоже. На высоких, на тонких, как длинные палки, ногах он семенил позади матери, то и дело тыкался ей в ляжки, подавал знак: «Пора бы сделать передышку!»

А лосиха вошла вдруг на всей скорости в зыбкую болотину. Сивый мигом провалился по колена. И, выдирая с трудом ноги, захлюпал по болотине еще шумнее, чем шлепал недавно по лужам. Но теперь лосиха на него не оглядывалась, не укоряла, а глубокие следы всей процессии тут же, пузырясь, уркая, издавая гнилой запах, затягивала вязкая жижа.

Когда кончилось и это испытание, путь пошел круто вверх, туда, где над темным взлобком во всю сияла звездная россыпь. Лоси и Сивый вступили на островной, посреди лесного, широкого болота, холм.

На новом месте по ногам стегала жесткая, путаная-перепутаная трава, клочковатыми копнами серели какие-то кусты, на фоне ночного мрака черно корячились сучья сухого, давнего бурелома. Но лосиха выбрала тут полянку поровней. Она, вполупотьмах еще более огромная, повела горбоносою головою, втянула ноздрями ночной, посвежелый, уже с намеком осеннего холода воздух, шевельнула ушами и, успокоенная бескрайней на холме тишиной, сама совершенно беззвучно опустилась на колени, затем легла полностью. Лег, привалился к матери и лосенок.

Сивый безо всякой оглядки рухнул рядом. За долгий день он столько набегался, столько пережил, что в хорошем отдыхе нуждался крайне. Задремал он быстро, крепко. Ему ведь теперь ни тревожиться, ни прислушиваться на все стороны не было ни какой нужды. Как он полагал, его теперь опекала чуткая, сильная лосиха.

И вот, если в этот поздний час в деревне даже и во сне кто-то переживал за Сивого, то сам Сивый на лосином лежбище никаких снов про деревню не видел. Ему снилось, что он теперь тоже лось!

Однако благодатная передышка продолжалась едва ли дольше часов трех. Сквозь сон Сивый услыхал, как встала лосиха, встал и лосенок. Сивый перепугался, как бы не остаться опять одному, сам быстро вскочил на ноги. Вскочил, понял: лоси пробудились всего-навсего на ранний завтрак, на кормежку.

В серой полутьме рассвета они были почти невидимы. Лишь когда они переходили с места на место, то на их ногах слегка мелькали, белели «чулки». И чуть-чуть выдавали их шорох да хруст веток, которые лосиха и лосенок объедали с молоденьких деревьев.

Сивый вспомнил собственные ночные кормёжки на пастбище у речки, принялся и здесь вынюхивать, выискивать вокруг себя траву съедобную. Она среди сухого валежника да на песке повырастала не слишком лакомой. Преобладали тут суховатый, тонкий белоус да тощий, с шершавыми колосьями пырей. Но поскольку отставать от доброй компании не годилось, а осиновыми ветками Сивый угощаться не привык, то он и стал хрумкать то, что нашлось, как всегда, под ногами.

В это время над черною, над зубчатою лесной кромкой горизонта, на восточной стороне, небо стало медленно наполняться слабым светом. Ниже холма по широкой долине расплылся туман. Оттуда потянуло опять сыростью, болотным ознобом. И в той вот болотной стороне, в тех чащобах, где вчера прошагали Сивый и лоси, внезапно возник, раздался сперва заунывный, тоскливый, а потом и до мороза по коже явственный, душу раздирающий вой.