Конь-беглец
Шрифт:
Но на той стороне будто никогда уже никакой опасности и не бывало. Там лишь на все три стороны пустынно ширилась, темнела пнями лесосека, да печально, одиноко кособочился ветхий вагончик, а волки исчезли, как сон.
Усталый до изнеможения, мокрым мокрый Колька хотел было усмехнуться, сказать бодро Сивому: «С победой нас! Дальше за нами не погонится никто!» Но усмешка как-то не получилась. Единственное, что Колька смог произнести едва внятно:
— Ко своим теперь давай, Сивый… Ко своим…
Он даже не попробовал взобраться на Сивого верхом, — на это не хватило бы силенок.
До своих —
Отец, разворачивая трактор на пахотном прогоне, увидел Кольку, увидел коня, дал тормоз, выскочил из кабины навстречу. В три огромных прыжка подлетел к ним и, то хватаясь за мальчика, то удивленно трогая Сивого, закричал:
— Да откуда хоть вы? Да каким таким чудом — вместе? Да где это ты, Колька, его отыскал?
А Колька выпустил из руки самодельный повод, сел возле трактора прямо на сырую пашню, на гребень свежей борозды. Ноги его окончательно не держали. И что, и в каких подробностях Колька рассказывал тут отцу, и что было в поле потом с ним, — он не помнит абсолютно ничего.
До смерти умотанный, он, видимо, сразу на пашне и выключился. Потому что, когда открыл глаза вновь, то увидел себя в своей собственной постели рядышком со строганой, деревянной переборкой, в своей маленькой спаленке, в родной избе.
В окошко спаленки напрямую светило совсем низкое солнце.
Колька подумал: «Поздний вечер… Скоро ночь…» Но тут же догадался: он и вечер тот давно проспал, и ночь проспал, — в глаза ему смотрит новый чистый рассвет, новое утро, а солнце только еще поднимается.
Во дворе по-утреннему хлопал крыльями, заливался звонким «кукареку!» петух. В хлеву, в ожидании утреннего пойла и дойки, негромко, но настойчиво подавала голос корова. За переборкой в кухне погремливала по-утреннему посудой мать. Колька встрепенулся, закричал:
— Сивый где? Куда девался Сивый? Его накормили? Его напоили? Что с ним?
Мать радостно отозвалась:
— Вот и ты у нас оклемался, слава богу! Вот и ты наконец-то проснулся! А Сивый в порядке полном… Накормлен, напоен, отдохнул — в упряжке теперь. Отец его показывает доброму гостю.
— В какой такой упряжке? Какому такому гостю? Хватит с нас этих гостей… Надоели! Только вредят!
— Не кричи! — сказала еще более веселым голосом мать. — Выбеги на улицу, глянь сам.
Колька, как был, в одних трусах, в майке слез с постели, прошлепал на крыльцо.
На лужайке у крыльца громоздился пустою кабиною, поблескивал холодною россыпью росы на железе гусениц трактор. Из-за трактора выглядывал чей-то вездеходик-«уазик». Легковушка эта была не новая, сильно обшарпанная. Только вот солнце бодро отражалось в ее круглых, выпуклых фарах.
Утренний ранний свет приоживил и соседние, пока еще пустым-пустые избы, щедро подкрасил березы, рябины в палисадниках, а заодно и проезжую деревенскую улицу меж ними.
Улица, кое-где уже присыпанная первым золотом листопада, казалась необыкновенно гладкой. И по глади этой на околице за плетнями, за поворотом, раздавалось отчетливое: «Топы-топ! Топы-топ!
Топы-топ!»Изогнув круто шею, красиво, поочередно выкидывая передние ноги, оттуда выбежал неузнаваемо веселый конь! Он был впряжен в легкую, с плетеным кузовом тележку. Он нес на себе всю полную сбрую — дугу, хомут, шлею и прочее упряжное снаряжение — будто в них и родился. И это был — Сивый!
Управлял им, держа крепко прямыми руками вожжи, Колькин отец. А плечом к плечу с ним, тяжеловесно перевешивая кузов тележки на свою сторону, сидел уже знакомый Кольке Орлов. Тот друг отца Орлов, при виде которого, а особенно при виде всей теперешней картины с Сивым Колька даже радостно рассмеялся, даже всхлопнул себя звонкими ладошками по голым коленкам.
Отец раскатисто произнес: «Тпру-ру-у!», осадил Сивого, с тележки соскочил. Грузный Орлов закряхтел, тоже стал слезать, и чуть не опрокинул на себя весь утлый тележечный кузов.
Колька не знал, на кого на первого теперь смотреть. То ли на отныне для корнеевцев почти легендарного Орлова, то ли на приветливо машущего головою, блистающего нарядною упряжью Сивого. И, волнуясь, и, уцепив замурзанной пригоршней низкий ворот майки на голой груди, в первую очередь все же уставился на Орлова:
— Вы и вправду, как мамка говорит, останетесь у нас в гостях?
Орлов дружелюбно, да и не очень утвердительно развел руками:
— Рад бы погостить! Но я, милок, пока — мимолетом… Взглянуть перед приездом народа: целы ли избы-то. Долетел до меня слух, у вас тут уже — пошалили!
— Было дело… — подтвердил Колькин отец.
И Колька безо всякой теперь улыбки показал на Сивого:
— У него мать увезли… Самого хотели застрелить… Загнали прямо к волкам в лес.
Орлов еще дружелюбнее посмотрел на Кольку:
— Зато ты сам — парень что надо! Коня разыскал, привел домой.
И он, большой, выше и шире Кольки раза в три, добавил шутливо:
— Только вот, когда я опять к вам, к школьникам, загляну, пожалуйста, не сшиби меня с ног!
Потом Орлов призадумался, опустил руку на гладкую спину Сивого, сказал отцу Кольки совсем неожиданное:
— Конь этот теперь в общем-то уже — леспромхозовский, государственный, но…
После напористо сказанного да и незаконченного слова «но», Орлов опять приостановился, взглянул в лицо Кольки внимательно, взглянул в лицо Ивана внимательно, а те так на месте и застыли, ожидая, что за словечком «но» последует: приятное или неприятное. Ведь Сивый так же, как вся деревенька Корнеевка, на самом деле стал со вчерашнего дня «государственным», «леспромхозовским», и новый теперь тут распорядитель Орлов имеет полную власть решить судьбу Сивого, как только ему, Орлову, пожелается.
А пожелалось Орлову вот что.
— Но… — повторил он, — но если этот конь здесь, то пускай и остается здесь. Жил он раньше при деревне, состоял, я знаю, при вашем дедушке Корнее, так пускай же и снова при нем состоит. Бумагу на это, какую надо, оформлю. К Корнею в больничку заскочу нынче же, все равно сейчас еду к себе в контору, в Залесье.
Колька единственное что и смог тут сделать, так лишь легко вздохнуть, выдохнуть, а отец заулыбался:
— Вот радость нашему деду будет, так радость! Опять он — с конем!