Конь Рыжий

– Как же не видывала! Мы ведь переселились в Сибирь с Кондратием в восемьдесят пятом! Помню ее гимназисткой… До чего же она выглядистая была! Вся в болгарку, што дядя Григорий с Турецкой войны привез. И статность, и пригожесть. А умнющая-то, умнющая!.. В Петербурге училась на каких-то женских курсах, не в памяти, учительницей стала, там же и замуж вышла за военного дохтура. Фамилью дохтура запамятовала!..

– Грива его фамилия.

– Не помню. А потом она с доктором в Севастополь переехала…

– Глаза и волосы у нее были черные?

– Черну…

Не договорив, бабушка схватилась ладонями за шею – задохнулась. Уставилась на Ноя, и рот закрыть не может.

Со стены три раза прокуковала кукушка.

Ной поднялся уходить.

– Теперь просьба у меня к вам, бабушка. Меня тут не будет. Ну, а батюшка, как и все казаки, сами знаете, какие бывают в ярости и безумстве. Поговорите с ними, чтоб не захлебнулись они в людской крови, когда шумнет по уезду восстание. Пущай укрощают в себе дьявола!.. В порубленных и убитых могут оказаться братья и сестры, племянники и племянницы, отцы и дети, а так и чужие да безвинные.

Бабушка отчужденно смотрела на Ноя и ничего не понимала.

Ной попрощался с нею – не слышала. Виденье открылось перед ее затуманенным взором. Будто бы пришла к ней в дом черноглазая двоюродная сестра Селестина Григорьевна, смотрит, смотрит обвинно, не моргая мертвыми глазами: «За что ты зарубила меня, сестра? За что? За что?!»

– О, богородица пресвятая! – со свистом вырвалось у Татьяны Семеновны. – Убивцы мы! Все как есть – убивцы! Иди, иди! Ступай! – махнула рукой Ною – подняться с лавки не могла.

Ной поспешно оделся и ушел в непогодь ночи. Чуть-чуть брезжил рассвет.

Дома ждали слезы – мать ревела в голос; сестренки облепили, а русокосая Лизушка – рук не могла оторвать от брата. Так-то льнула и плакала к своему единственному защитнику. У самого Ноя в носу вертело, да и у батюшки атамана голос пропал. Ной попросил отца, чтоб он взял с собою Лизушку – пущай побывает в городе и еще раз свидится с ним перед отъездом.

Такое это было время.

И кровь. И слезы.

И печаль, печаль, печаль!..

V

Ненастье.

В дороге было так же пасмурно и дождливо.

Под вечер на другой день на усталом Савраске Ной приехал на пасеку доктора Гривы.

Ян Виллисович что-то стругал фуганком на верстаке под навесом. Увидев спешившегося Ноя в брезентовом дождевике, бахилах, Савраску по пузо в грязи со вьюком у седла, пошел навстречу:

– Здрастуй, Ной Васильевич. Я ждаль, ждаль, не ехал лесничество. Селестина Иванна уплыла с красногвардейской частью в Красноярск. Ошинь беспокоилась, о вас. Пакет оставила. Сегодня в обед пришел еще один пароход «Россия» для новых красногвардейцев. Ви на «России» поплывете? Иванна сказал: вам надо повидать Артем Иванович Таволожин – председатель УЧК. Сейчас принесу пакет.

Ной поставил Савраску на выстойку, отпустил подпруги и нарвал травы, вытер ему бока и пузо.

– Она вас, Ной Васильевич, ошинь глубоко уважайт, Селестина Иванна, – сообщил старик, передавая пакет.

В пакете два листка. Один, отпечатанный на пишущей машинке, – «Распоряжение капитану парохода «Россия», где было сказано, что товарищу Лебедю Н.В. разрешается погрузиться на пароход с лошадью и вещами. Распоряжение подписано: «Заместитель председателя УЧК С. Грива». И число: 12 июня 1918 года.

На другом листке, написанном черными чернилами нарочито разборчивым почерком, Селестина просила Ноя найти ее в Красноярском Совете. И там, в Красноярске, разрешится вопрос относительно назначения Ноя в действующую часть. Ян Виллисович, меж тем, поведал ему о недавних событиях.

Новостей – куча и все чернее сажи. Вокруг Красноярска с востока и запада идут ожесточенные бои красногвардейцев с белочехами и белогвардейцами. Из Минусинска два раза за это время отправляли пароходами спешно мобилизованных мужиков, и завтра еще отправят.

Разминаясь после долгой дороги, Ной прохаживался возле Яна Виллисовича, слушал.

– Иванна очень больша был тревога! – сокрушался Ян Виллисович. – А я сказаль Иванна: гропы не будут иметь победа навсегда. Временно. Временно!

Ной остановился, уперся взглядом в морщинистое лицо Яна Виллисовича, переспросил:

– Какие «гропы»?

Ян Виллисович сел на верстак, пояснил:

– Ну, гроп, какой хоронят покойников. Я понимайт так: революция – это молодой люди России, молодой кровь, крепка сила; они, молодой, выбрал самый трудный дорога!

Контрреволюция поднималь гропы – старый люди: капиталист, жирный чиновник, который не надо ни революция, никакой перемена великий России!..

Какой запрос их? Жирно жить, покойно, мягкий постель, крепко спайт, кушайт хорошо. Они – гропы. Живой гропы! Им надо помирайт, но они никак не хотят помирайт. Они будут смердять, жить трупом среди живой люди. Они хотят вечно жить! Вечно давить молодой люди России. Они – гропы! Живой гропы! А ви все – молодой, сильный, о!

Ной с некоторым удивлением разглядывал Яна Виллисовича, будто впервые видел его. Интересно толкует старик!

А дождь все лил и лил…

Ной поужинал с Яном Виллисовичем – чай пили с медом, а на сытную пищу Ной не взглянул – аппетит пропал. С тем и ушел на сенник под навесом, где устроил себе постель. Застлал сено одеялом, тулуп кинул под голову, разделся, сложив бахилы с шароварами и гимнастерку внизу у стены, и долго лежал на податливом сенном ложе, поглядывая в чернь ночи с непрерывным дождем.

Последняя ночь Ноя на тихой пасеке!..

Слушая дождевую пряжу, что-то упорно и нудно ткущую на тесовой крыше, думал о предстоящем отъезде.

Морил сон – натрясся за два дня в седле по непролазной грязи. Как-то еще доедет батюшка? Взял ли с собой Лизушку? Промокнут. Почему-то вспомнил, как в Гатчине сидел возле печки-буржуйки январской ночью; одолевали тяжелые думы, и Ной что-то должен был решить очень важное, а за окном в морозной гатчинской стыни три пьяных казачьих голоса орали песню на весь переулок:

Понапрасну, Рыжий, ходишь, Понапрасну сено жрешь! Ничего ты не получишь, Без хвоста домой уйдешь!..