Конь с розовой гривой (сборник)

– Кто там дверь расхабарил? – крикнула бабушка от печки.

В устье печки пошевеливалось, ворочалось пламя, бросая на лицо бабушки отблески, и она похожа на растрёпанного чёрта.

На улице я аж захлебнулся воздухом. Стою на крыльце, отпыхиваюсь, рубаху трясу, чтоб холодком потную спину обдало. Под навесом дедушка в старых бахилах стоит у точила и одной рукой крутит колесо, другой острит топор.

Неловко так – крутить и точить. Это ж первейшая мальчишеская обязанность – крутить точило.

Я спешу под навес, а дед без разговоров передаёт мне железную кривую ручку. Сначала кручу я бойко, аж брызжет из-под камня точила рыжая вода. А потом пыл мой ослабевает, всё чаще меняю я руку и с неудовольствием замечаю – точить сегодня много есть чего: штук пять железных сечек, да ещё ножи для резки капусты, и, конечно, дед не упустит случая и непременно подправит все топоры. Я уж каюсь, что высунулся крутить точило, и надеюсь тайно на аварию с точилом или другое какое избавление от этой изнурительной работы.

Когда сил моих остаётся совсем мало, и пар от меня начинает идти, и не я уж точило кручу, а точило меня крутит, звякает щеколда об железный зуб, и во дворе появляется Санька. Санька этот ну прямо как Бог или бес – всегда является в тот момент, когда нужно меня выручить или погубить…

Насколько возможно, я бодро улыбаюсь ему и жду, чтоб он поскорее попросил ручку точила. Но Санька ж великая язва! Он сначала поздоровался с дедом, потолковал с ним о том о сём, как с ровней, и только после того как дед кивнул в мою сторону и буркнул: «Подмени работника», Санька небрежно перехватил у меня ручку и непринуждённо, играючи завертел её так, что зашипело точило, начало захлёстывать воду, и дед остепенил Саньку, приподнял топор.

– Полегче, полегче! Видишь, жало вывожу.

Я сидел на чурбаке. Мне всё это немножко обидно было видеть и слышать.

– А мы скоро капусту рубить будем, – сказал я.

– Знаю. Катерина Петровна и наши бочки выпаривает. Мы помогать званы.

Да, конечно, Саньку ничем не удивишь. Санька в курсе всех наших хозяйственных дел и готов трудиться где угодно, только чтоб в школу не ходить. Ему «неуды» за поведение ставят, и учитель домой записки пишет. Прочитавши записку, тётка Васеня беспомощно хлопала глазами или гонялась с железной клюкой за Санькой. Дядя Левонтий, если трезвый, показывал сыну руки в очугунелых мозолях, пытался своим жизненным примером убедить, как тяжело приходится добывать хлеб малограмотному человеку. Пьяный же дядя Левонтий всегда таблицу умножения у Саньки спрашивал.

– Санька! – поднимал он палец, настраиваясь лицом на серьёзное учительское выражение. – Сколько будет пятью пять? – И тут же сам себе с нескрываемым удовольствием отвечал: – Тридцать пять!

И бесполезно доказывать дяде Левонтию, что не прав он, что пятью пять совсем не тридцать пять. Дядя Левонтий обижался на какие-либо поправки и начинал убеждать, что он человек положительный, трудовой, моряком был, в разные земли хаживал, и захудал он маленько сейчас вот только, а прежде с ним капитан парохода за ручку здоровкался и какой-то большой человек часы ему со звоном на премию выдал, за исправную службу. Правда, потом с парохода его списали, и часы он с горя пропил. Но он всё равно гордился собою.

Санька меж тем потихоньку уматывал из дому. Дядя Левонтий с претензиями к тётке Васене повёртывался. А она к нему. И пока они шумели друг на дружку, то уж совсем забывали, с чего всё возмущение вышло, и воспитание Саньки на этом заканчивалось.

Кого почитал и побаивался Санька в селе, так это моего дедушку, без которого Санька и дня прожить не мог. Санька всякую работу исполнял так, чтобы дедушка одобрительно кивнул или хоть взглянул бы на него. Санька гору мог своротить, чтоб только деду моему потрафить.

И когда мы начали убирать капусту, Санька такие мешки на себе таскал, что дед не выдержал и бабушку укорил:

– Ровно на коня валишь! Ребёнок всё же!

Слово «ребёнок» по отношению к Саньке звучало неубедительно как-то, бабушка конечно же дала деду ответ в том духе, что своих детей он сроду не жалел – чужие всегда ему были милее, и что каторжанца этого, Саньку, он балует больше внука родного – это меня, значит, – но вилков в мешок бросила поменьше. Санька потребовал добавить вилков, бабушка покосилась в сторону деда:

– Надсадишься! Ребёнок всё же…

– Ништя-а-ак! – возразил Санька. – Добавляй! – И, нетерпеливо перебирая ногами, жевал с крепким хрустом белую кочерыжку.

Бабушка добавила ему вилок-другой и подтолкнула в спину:

– Ступай, ступай! Будет.

Санька игогокнул, взлягнул и помчался с огорода во двор. На крыльцо он взлетел рысаком и, раскатившись в сенках, вывалил с грохотом вилки.

Я мчался следом за ним с двумя вилками под мышками, и мне тоже было весело. Шарик катался за нами следом, гавкал и хватал за штаны зубами, а курицы с кудахтаньем разлетались по сторонам.

Последние вилки мы вырубали уже за полдень и бросали их в предбанник. Бабушка убежала собирать на стол, а мы присели на травянистую завалинку бани отдохнуть и услышали в небе гусиный переклик. Все разом подняли головы и молча проводили глазами ниточку, наискось прошившую небо над Енисеем.

Гуси летели высоко, и мне почему-то казалось, что вижу я их во сне, а не наяву, и, ровно во сне, всё невнятней, всё мягче становится отдаляющийся гусиный клик, и ниточка тоньшала, пока вовсе не истлела в красной, ветреную погоду предвещавшей, заре.

От прощального ли клика гусей, от того ли, что с огорода была убрана последняя овощь, от ранних ли огней, затлевших в окнах близких изб, от мыка ли коровьего сделалось у меня печально на душе, да и у Саньки с дедом, должно быть, тоже. Дед докурил цигарку, смял её бахилом, вздохнул виновато, как будто прощался не с отслужившим службу огородом, а покидал живого приболевшего друга: огород весь был зябкий, взъерошенный, в лоскутьях капустного листа, с редкими кучами картофельной ботвы, с уцелевшими кое-где растрёпанными кустами осота и ястребинника, с прозористыми, смятыми межами, с сиротски чернеющей одинокой черёмухой.

– Ну вот, скоро и зима, – тихо сказал дед, когда мы вышли из огорода, пустынно темнеющего среди прясел.

Он плотно закрыл створку ворот и замотал на деревянном штыре верёвку. Забылся, видно, дед, – нам ведь придётся ещё из предбанника капусту брать, пускать корову, которая снова будет часами стоять недвижно среди пустого огорода и время от времени орать на всю деревню – тосковать по зелёным лугам, по крепко организованному рогатому табуну.

Утром следующего дня я убежал в школу, с трудом дождался конца уроков и помчался домой. Я знал, что в нашем доме сейчас делается и как мне там быть необходимо.