Концерт для баритона с оркестром

– Все в порядке, - сказала она.
– Спасибо.

– Вы не обижайтесь, - сказал старший лейтенант.
– Этот милиционер вообще-то старательный.

– Все в порядке, - она приветливо улыбнулась ему и открыла ключом дверь. Поставьте велосипед сюда. Спасибо. Всего вам доброго. А ты чего стоишь в дверях?
– удивленно сказала она мне.
– Входи!

И я вошел.

Стены в передней были оклеены афишами. От пола до потолка. "Отелло", "Чио-Чио-Сан", "Перикола"... Так это же она - Марьям Кадри. Я ее по радио слышал, и еще пластинки- Меццо-сопрано, народная артистка республики.

– Посиди минутку, я только переоденусь.

Рояль до чего знакомый, аж сердце екнуло. Поднял крышку, так и есть, "Мюльбах" концертный. Звучит он... Я-то знаю, как он звучит! На том рояле, о котором я все знал, в правом углу щель была прорезана для модератора; пришел из школы, смотрю, вместо него в углу стоит пианино. Одно название, а на самом деле черная свинья, ящик, набитый битым стеклом и разобранными будильниками, меня после первого же аккорда мороз по коже продрал.

– Видишь, - сказала тетка Валиде.
– Видишь, он недоволен! Он может учиться только на концертном рояле, ему Муз-трест не нравится! Губы надул!

– Это был деда рояль.

– Вот именно... Он сам заработал деньги, купил этот рояль и сам на нем играл. А из тебя еще неизвестно что получится! Учился бы по-человечески; может быть, и не продали бы его. А тройки свои получать ты и на этом пианино сумеешь. Хоть бы подумал, из каких таких заработков твоему репетитору нам платить приходится.

На рояле были ноты разбросаны. "Элегия" Дебюсси. Почему-то мне подумалось, что это хорошая вещь, хотя по названию судить - самое последнее дело.

– Вот тебе халат, иди в ванную и приведи себя в порядок, - она переоделась и как будто стала меньше ростом.

Из ванной я слышал, как она, позвонила куда-то и сказала, чтобы ее не ждали.

Ее платье, небрежно свернутое, уже валялось в углу. Я поднял его, от него пахло духами с очень нежным теплым запахом. Я сложил его и опустил на то же место в кафельном углу, оно даже там неплохо выглядело, потом снял с себя рубашку и брюки и надел чужой халат.

Я еще некоторое время простоял в ванной, разглядывая расставленные на полочке флаконы с духами, баночки и тюбики с кремом. Очень уж не хотелось, чтобы меня кто-нибудь видел в этом халате, в него свободно еще один такой, как я, поместился бы.

Она посмотрела на меня, когда я вошел в этом дурацком халате, и улыбнулась.

– Скажите, пожалуйста, у вас есть нитки и иголка?- думаю, зашью дыру на брюках и рвану отсюда. Пока она о своем платье не вспомнила.

– Разумеется, - говорит, - есть. И нитки, и иголка. У тебя голова не кружится? Хорошо, что не кружится, значит, без сотрясения мозга обошлось. Садись, я все принесу.

Принесла поднос с чайником и стаканами, кусок пирога. Я только глоток сделал, смотрю, она за мои брюки взялась, тут я сразу с места вскочил, выхватил их у нее из рук.

– Извините, - говорю, - я их сам зашью. Она даже вздрогнула.

– Первый раз, - говорит,- вижу, чтобы человек так своими брюками дорожил.

– Совсем я не дорожу имя, просто я люблю сам свои вещи зашивать.

Я продел нитку в иголку и принялся за ремонт. Все! Пропали брюки, в них теперь только до дома и можно будет добраться. Придется теперь в парусиновых до конца лета ходить. Она молча смотрела, как я стежки делаю, потом говорит:

– Ловко! Я бы так пожалуй, не сумела бы. Ты портной?

Я к этому времени кончил зашивать брюки, откусил нитку и говорю:

– Нет, я не портной. Моя фамилия Мамедбейли.

– Это профессия такая - Мамедбейли?

Когда она спросила, я сразу почувствовал, что она догадалась, о чем речь.

– Нет, не профессия. Это моя фамилия и моего деда - великого композитора.

– Так уж и великого?

Тут я удивился. В первый раз в жизни человека увидел, который моего деда великим не считает. Я даже растерялся немного:

– Конечно, великого. Его же именем улица в Баку названа, музучилище... Вы знаете, что он написал?

– Чего уж там, - и вдруг она взяла и небрежным тоном перечислила все, что дед мой написал: и оперу, и две симфонии, и даже названия романсов, все перечислила.- Ну и что? Великий! Педагог он хороший был, ну и композитор в общем неплохой...

Смотрю на нее и думаю, что же это она такое говорит.

– Ладно, - она усмехнулась.
– Не будем больше о твоем дедушке говорить.

К этому времени я и на рубахе дыру зашил.

– Может быть, ты все-таки съешь пирог?

Вообще-то самое лучшее было бы уйти, но, с другой стороны, это было бы невежливо. Все-таки я ее велосипедом сбил... А она хоть бы что, вот только дедушку охаяла, но это, кажется, не в отместку, может быть, она и на самом деле о нем так думает. Я быстро съел пирог, сижу допиваю чай и думаю, как бы встать и попрощаться. Она напротив сидит и тоже чай пьет, молча, о чем-то думает. Потом вдруг такое спросила, что я чуть-чуть не поперхнулся.

– Ты поешь?

– Как пою? В каком смысле?

– Господи! Петь ты пробовал, спрашиваю?

– Ну, пробовал!

– А ну-ка иди сюда!
– села к роялю и откинула крышку.
– Иди, иди, что будешь петь? "Танго любви"?
– Она с восхищением покачала головой.
– Такая тональность тебя устраивает?

Я кончил петь, а она молчит. Сидит, облокотившись локтями на крышку рояля, и молчит. Потом глянула на меня и как расхохочется.

Я повернулся и пошел к двери. Она говорит:

– Подожди. У тебя есть голос, и тембр красивый, с приятными обертонами, только скажи, сделай одолжение, где это ты научился так слова произносить?

А слова при чем? Интересно.

– Как?
– говорю.

– Как?.. Вульгарно, невыносимо, кошмарно... Не обижайся! Слушай, ты что, не знаешь, что на свете существует такая буква- "е"?

– Знаю.

– Так почему же ты вместо нее обязательно "э" произносишь. Как лучше сэрдце или сердце?

У нас во дворе и даже на улице всем почему-то нравится, когда я пою "Танго любви". Я же ничего не придумал, как услышал в первый раз в Бакпорте - его в тот вечер Евгения Дэвис пела, - так и пою. Ариф Керефов точно так же поет.

А она все хохочет, никак остановиться не может. Тут и мне смешно стало. Смеюсь, а на душе легко-легко отчего-то.

– А как вы догадались, что я пою?

– Ничего я не догадалась. Услышала. У тебя ведь голос сам из глотки рвется, даже когда ты своего деда расхваливаешь. Ладно, ладно, о деде твоем ни слова больше не скажу. Великий у тебя был дед. Договорились?

Вот в эту минуту, стоя у дверей и совсем было уже собираясь уйти, я вдруг увидел, какая она красивая. Я хотел ей ответить, поблагодарить и попрощаться, но почувствовал, что слова вымолвить не могу. А до этого ведь совершенно свободно с ней разговаривал. Еще я почувствовал, и это во мне надолго осталось, что ничего больше мне не надо, лишь бы она всегда стояла так близко, чтобы я ощущал запах ее волос, чтобы видел ее губы и глаза, которые смотрели на меня и улыбались радостно и ласково, чтобы я знал, что могу до нее дотронуться, если осмелюсь протянуть к ней руки.