Концерт по заявкам (Повести и рассказы)

— Папа все эти годы ждал вас.

Он не хотел говорить этого и все же сказал, вспомнив в этот момент лицо отца тогда, когда отец получил спустя годы ее письмо.

Она оживилась, обрадовалась, значит, о ней думали, ее ждали, ей суждено быть любимой, желанной, а стало быть, никто от нее не отвернется, никто не захочет, чтобы она покинула дом, который привыкла считать своим.

Положила руку на его ладонь, на порозовевших щеках запорхали ямочки, она вся лучилась от радости, и он, глядя на нее, думал о том, как странно все складывается в жизни, вот перед ним женщина, далеко не молодая, уже успевшая не только постареть, но и основательно подурнеть, а все еще, наверное, мнит себя хорошенькой, отсюда эти ужимки, улыбки, жеманство былых времен, которое сквозит в каждом ее движении, в каждом взгляде.

Он внес чайник, поставил на стол, нарезал хлеб, положил в масленку свежее масло, вынул из шкафчика вазочку с вишневым вареньем.

— Прошу, — сказал.

— Что ж ты сам хозяйничаешь, когда я здесь? — спросила она.

— Давайте, я не спорю, — ответил он. Она налила чай в чашки, пододвинула Подходцеву хлеб и масло, стала отхлебывать чай быстрыми глотками, откусывая по кусочку от хлеба с маслом.

«Однако, — мысленно усмехнулся Подходцев. — Аппетит у нее отменный, несмотря ни на что…»

Как бы поняв, о чем он думает, Анастасия Эдуардовна внезапно отодвинула свою чашку. Она и раньше обладала странным свойством — вдруг проникаться мыслями того, на кого смотрела, с кем говорила. Отец, бывало, признавался, если бы он даже захотел отругать ее за что-нибудь, наверное, не сумел бы, она все равно поняла бы сразу, едва лишь он собрался бы открыть рот…

— Вы никуда не торопитесь? — спросил Подходцев.

Она испуганно взглянула на него:

— Я? Нет, никуда, а что?

Он не подал вида, что догадался, о чем она хотела спросить и не спросила: может, он не хочет, чтобы она была здесь? Отец болен, а он, сын, почувствовал теперь себя хозяином, и она всецело зависит от его воли и желания…

— Мне надо будет съездить в Москву.

— К папе? — голос ее дрогнул.

— Нет, — ответил Подходцев. — К папе я собираюсь поехать дня через два, не раньше.

— Почему именно дня через два?

— Врач сказал, раньше не нужно, пусть придет в себя, чтобы его никто не тревожил…

Она помедлила, прежде чем спросила:

— Можно, я с тобой поеду к папе?

— Можно, — сказал Подходцев.

Лицо ее снова просияло, как давеча, вспыхнули, стали яркими глаза:

— Вот хорошо!

«Еще немного, — подумал он, — и она захлопает в ладоши, только этого недоставало!»

Сейчас она казалась ему девочкой, постаревшей, уже некрасивой, беспомощной девочкой, которую кто-то обманул, а она сломалась, не сумела ни выстоять, ни побороться за себя…

* * *

От дачного поселка до Москвы было немногим больше шестидесяти километров.

— Я обычно сажусь рядом с шофером, — сказала Анастасия Эдуардовна. — Ты не против?

— Нет, — ответил он. — Пожалуйста.

Искоса глянул на нее — бледная, темные круги под глазами, должно быть, волнуется.

— Мы вот как сделаем, — начал Подходцев, поворачивая баранку руля. — Сперва я зайду к нему, подготовлю его, а после уже зайдете вы.

— Делай, как знаешь, — ответила она.

Потом надолго замолчала, он не прерывал ее молчания.

Уже при самом въезде в Москву, на шоссе случилась пробка: скопилось множество машин.

— Придется постоять, — Подходцев вынул из кармана пачку сигарет, щелкнул зажигалкой.

— Дай и мне, — попросила она. Длинные, неумелые ее пальцы неловко держали сигарету, она втянула в себя дым, закашлялась, потом вытерла слезы, выступившие на глазах от кашля. — Никак не привыкну курить…

— И не нужно пытаться, — сказал Подходцев.

— Да, представь, я уже много раз бросала и опять не выдерживала, опять начинала курить.

Он промолчал. То и дело раздавались сирены автомобилей, водители выходили из машин, прохаживались вдоль шоссе, опять садились обратно, наверное, им казалось, выходя на шоссе, они подгоняют время…

Наконец первая, невидная вдалеке машина медленно тронулась с места, за нею потянулись остальные.

— Поехали, — с облегчением сказала Анастасия Эдуардовна.

Несколько минут ехали молча, потом она заговорила первая:

— Тебе хотелось бы знать, как я жила все эти годы?

Он пожал плечами. Она засмеялась.

— Знаешь, почему я смеюсь? Я поняла, тебе вовсе это не интересно, не правда ли?

Он опять промолчал. Как раз в эту минуту переключили светофор, и надо было проскочить вперед.

А она продолжала, уже не глядя на него, не думая о том, интересно ли ему слушать ее, привычно полная мыслей о самой себе, о своем будущем, о том, как оно все устроится с нею…

— Мне не повезло. Я надеялась, что буду счастлива, я верила в счастье, потому что я полюбила, кто же может осудить меня? Ведь я думала, если я люблю, то и меня любят, а на деле вышло совсем по-другому…

Она затянулась в последний раз, выкинула окурок в окно.

«Что за душевная глухота, — мысленно возмущался Подходцев, то останавливаясь перед светофором, то снова набирая скорость. — Кому она говорит? С кем делится и откровенничает? Неужели не понимает, что нельзя, непозволительно говорить так, да еще при ком? При сыне мужа, брошенного ею!»

Он подумал о жене. Могла бы она поступить так? Никогда в жизни! Разумеется, она могла бы оставить его, разлюбить, влюбиться в другого человека. В жизни всякое может случиться, но Лиля наверняка вела бы себя достойно в любом случае и уж, конечно, не стала бы признаваться в любви к кому-то, скажем, при его отце…

А мачеха продолжала, верная своему обычаю слушать одну лишь себя:

— Поверь, я все время помнила Илюшу, твоего отца, я не забывала его ни на минуту, можешь мне верить…

Глаза ее блестели, лицо дышало простодушием. Обманчивым простодушием, которому и в самом деле трудно поверить.

Вспомнилось, когда отец остался один, он говорил нередко:

— Теперь я полностью свободен во всем и навсегда. Могу делать, что хочу, не надо никому отдавать отчета, не с кем конфликтовать, никто не допрашивает, где был, куда собираюсь пойти, все тихо, спокойно, благодать…

Так уверял отец, может быть, потому, что боялся жалости, сочувствия, но Лиля как-то не выдержала, сказала: