Кондор улетает

— Но это же чуть ли не все, папа. У Роберта на его имя нет почти ничего.

Старик кивнул.

— Расходоваться эти средства будут только по вашему усмотрению.

— Анна выторговала прелестные условия… и ты его продал, как ни верти.

— Да — сказал Старик.

— И ты всю жизнь держал его здесь… — Маргарет пристально посмотрела на бледное лицо отца и вновь удивилась тому, что она — его дочь. — А Роберт знает?

— Нет, — сказал Старик. — А когда узнает, меня уже не будет.

— Так что тебя это не коснется… Ты ведь знаешь, что сделает Анна, как только получит контроль над деньгами?

— Ты же будешь рядом. И позаботишься о нем.

— Как бы не так!

— Позаботишься! — Старик улыбнулся своей кривой улыбкой. — Мы ведь оба любим его — и ты и я.

— Розовые слюнки, — сказала Маргарет.

Маргарет позвонила своему пилоту:

— Мы сейчас летим в Коллинсвиль.

— Невозможно, мэм, — загремел в трубке его звучный техасский голос. — Сигнальные огни там не обеспечивают безопасной ночной посадки. Если мы угодим в туман, может выйти скверная штука.

Она досадливо щелкнула языком.

— Ну а где-нибудь вы можете сесть?

— Да, мэм. В Пенсаколе…

— Хорошо, — перебила она. — Летим.

В Пенсаколе она взяла прокатную машину и сама села за руль.

Шоссе было забито. Она то и дело обгоняла нефтевозы и тягачи с прицепами и почти не снимала руки с сигнала. Выскакивала вперед, чуть не задевая передние бамперы, а иногда почти прижималась к пыльному фургону, сигналя фарами слепящим огням встречных машин. Потом шоссе опустело, и последние два часа мимо с обеих сторон мелькали только темные силуэты сосен.

Отпирая ворота, она услышала в отдалении лай своры, а проехав полмили по извилистой и узкой подъездной дороге, увидела собак: через дорогу стремительно пронесся коричнево-белый поток. Опять гончие Роберта отправились в ночную прогулку! К утру, возможно, новым цветникам Анны придет конец — собаки любят рыхлую землю.

С тяжелым вздохом она свернула на боковую дорогу, и шины зашуршали по песку. Надо сказать Осгуду Уоткинсу, что свора опять бегает на свободе. Пальметто царапали дверцы машины, дифференциал то и дело задевал песчаный гребень между колеями. Внезапно в свете фар прямо перед ней возник олень. Она нажала на тормоз, автомобиль развернуло, бросило на песчаный откос, он раза два подпрыгнул и вновь оказался на дороге.

Ну, следующего оленя я собью! — подумала она. Не хватало только увязнуть тут в песке с сосновыми гремучками.

Но олени больше на дорогу не выскакивали, и зачерненные ночным мраком сосны разбежались по сторонам поляны, на которой жил Уоткинс. Лучи фар вырвали из глухой темноты изгородь и белый домик, неосвещенный, крепко спящий. Она нажала на сигнал, высунулась из окошка и прислушалась. Мгновение тишины, а потом собаки Уоткинса, придушенно тявкая, скатились с крыльца и помчались к изгороди. Сгрудившись у ворот, они прыгали и отчаянно лаяли.

К ним, спотыкаясь, бежал Осгуд Уоткинс, босой, с дробовиком в руке. Собаки не обращали внимания на его окрики. Он пнул ближайшую, вспомнил, что ноги у него босые, положил дробовик на землю, схватил одну собаку и швырнул ее в самую гущу остальных. Потом схватил вторую и бросил туда же. Собаки с визгом отступили под крыльцо. Маргарет видела, как они копошатся там и огрызаются друг на друга.

Уоткинс нагнулся, чтобы поднять дробовик. Маргарет пошла к изгороди, чувствуя, как в туфли сыплется песок.

— Уоткинс, — сказала она, — свора опять сбежала.

Он кивнул. Белая рубашка с расстегнутым воротом подчеркивала черноту его кожи.

— Их иногда не удержишь.

— Присмотри за цветниками, хорошо?

— Тут все дело в луне, — сказал Уоткинс. — Ну, я их запру.

— Как хочешь, лишь бы драгоценные цветники моей сестрицы остались целы и невредимы.

Дом раскинулся серой безмолвной громадой. Освещены были лишь два-три окна, но в садах горели фонари. Старик любил ночью видеть все вокруг, и, даже когда он был в Новом Орлеане, фонари тут сияли, подчиняясь его желанию.

Маргарет обошла дом по выложенному плитами полукругу — ключ у нее был только от парадной двери. Поднимаясь по ступенькам крыльца, она заметила что-то. Не движение и не звук. Это было просто ощущение чьего-то присутствия.

— Кто тут?

Полная тишина. Она уже хотела повторить вопрос, но тут Джошуа сказал:

— Ну, мама, ты все окончательно испортила.

Она, прищурившись, всмотрелась в блеск фонарей, который только обрамлял бездонные провалы мрака.

— Я плохо вижу по ночам, Джошуа. Тебе придется выйти на свет.

Но, еще не договорив, она разглядела его. Он сидел под большой азалией.

— Что ты делаешь в кустах в такое время?

— Предаюсь медитации.

Она уловила легкую нерешительность в его голосе, пристыженность. Конечно, он сам все отлично понимает, подумала она.

— В позе лотоса, — сказал он, подходя к крыльцу. — Я совершенствуюсь в ней.

— Я видела такие картинки, — сказала Маргарет. — И помнится, Будда действительно сидит под каким-то деревом, но только не под азалией.

— Конечно, нет, мама, но дух тот же.

— О, разумеется, — сказала Маргарет. — Дух — великое дело.

— Мама, я хочу задать тебе один вопрос.

— Почему я явилась сюда среди ночи?

— А?.. Нет… — На его худом лице появилось недоуменное выражение, потому что это ему странным не показалось. — Мама, серьезно, я хотел бы поговорить с тобой.

— О своих планах.

— Да, — сказал он. — Да.

— Планы у тебя, конечно, обширные и далеко идущие.

— Мама, по-моему, можно было бы использовать мистицизм доктора Швейцера — конечно, без расистского оттенка — для практического разрешения проблем потерянного общества.

— Джошуа… — Она уставилась на высокого юношу, думая: я перекормила его витаминами… — Я совершенно не понимаю, что ты плетешь.

— Ах, мама, у тебя все начинает выглядеть таким дешевым и отвратительным!

Джошуа исчез в темноте.

Убедившись, что он не вернется, Маргарет отперла тяжелую дубовую дверь.

Поднимаясь по лестнице, она думала: весь дом пропах цветочной смесью, Анна повсюду рассовывает свои мешочки с дурацкими сухими лепестками. Но хоть они сухие и мертвые, а пахнут очень свежо…