Конец буржуа
Шрифт:
— А не появлялось ли у нее отвращение к мужчинам? — спросил Маршандье.
Г-жа Рассанфосс опустила глаза.
— Пожалуй, что да.
Врачи переглянулись.
— Тут никакого сомнения быть не может, — заявил Бюшо.
Из окон столовой Аделаида видела, как оба врача медленными шагами пошли по аллее, оживленно беседуя. Время от времени они останавливались друг перед другом, скрестив руки, и потом снова продолжали свою прогулку, заложив руки за спину и постукивая тростью по каблукам. Минут через десять они вернулись на террасу. Оба они нашли нужным лечить больную металлоскопией, [6] рекомендовали ей верховую езду, длительные прогулки, гимнастику. Запретили всякое умственное напряжение.
6
Металлоскопия —
— Чтобы к ней вернулась бодрость духа, ей надо сначала немного поглупеть, — настаивал Бюшо.
Ренье в это время жил в Ампуаньи. Симона ушла к себе в комнату. Она плакала, рвала на себе волосы.
— Почему ты не пришел меня защищать? Взял бы ты большую шпагу, которая висит у Арнольда! Ах, как бы мы с тобой посмеялись, если бы они оба стали на колени и запросили пощады!
Она села в кресло и потом совершенно серьезно сказала, что скорее бросится вниз со своей башенки, чем подчинится чудовищному режиму, который они ей хотят навязать.
— Это ведь ужасно! Они хотят заставить меня глотать разные зелья, какие-то металлы. И требуют еще, чтобы я садилась верхом на лошадь. А ведь я и на стуле трех минут не могу усидеть!
Ее комическое отчаяние забавляло Ренье.
— Да пошли ты их всех к черту. И маму с ними вместе. Просто они ничего не понимают в твоей болезни. Впрочем, в одной ли болезни тут дело?
— Ну вот видишь, вот видишь!.. — воскликнула она с таким странным выражением глаз, как будто в эту минуту видела пролетавшие по воздуху мысли. — Ты же хорошо знаешь, мой большой Ре, что все это ложь, что я совсем не больна. Просто я такая!
— И вообрази только, — торопливо шепнула она ему на ухо, — они мне запретили… Ну-ка, угадай, что?
— Нет, не могу. Мой горб ничего мне не хочет подсказать.
— Обезьяна несчастная, я тебя ненавижу!
Потом она тут же начала ласкаться к нему, шепча:
— Я не хочу, чтобы ты говорил что-нибудь плохое про твой славный горбик. По крайней мере ты не такой, как другие мужчины. И представь только, мама не прочь бы выдать меня замуж! Нет, только ты будешь моим маленьким мужем, я больше никого не хочу. Так, значит, ты не догадываешься?
Она нахмурилась, словно речь шла о какой-то страшной тайне.
— Ну, ладно! — воскликнул Ренье, улыбаясь. — Я уж вижу, что тут что-то очень загадочное и трудное, как всегда. Ты ведь шкатулочка с секретом: без ключа тебя не откроешь.
— Нет, я просто боюсь, что тебе это не покажется таким из ряда вон выходящим.
И очень тихо, придавая своим словам какой-то тайный смысл, понятный ей одной, она продолжала:
— Они запретили мне читать… Какой ужас, правда?
— Вот как!
Ренье взял со своей полки целую пачку книг и бросил к ее ногам:
— Видишь, как надо поступать со всеми их запретами. Тут есть пикантные вещи… Читай все до конца, моя девочка, и хорошее и плохое. Мы с тобой уже порядочно хватили всей этой нечисти. Все это прогнило насквозь, от этого воняет стойлом и выгребной ямой. Дорогая моя, все это вши, которые пожрут последние остатки человеческого ума. И нам надо помогать им делать свое дело, надо читать эти книги. Эх, Монетт! Конец уже не за горами. Скоро все пойдет прахом! Чтобы выкормить жирных свиней вроде Антонена, всю землю обглодали так, что скоро видны будут ее кости. И тогда конец всей игре! Конец Рассанфоссам! Последний из людей вспорет нам брюхо и пожрет наши внутренности. Пусть они говорят что хотят, а ты читай себе, ублаготворяй свою изнеженную пороками душу, питай ее досыта всем человеческим распутством. Бери пример с меня, твоего брата. Я презираю всех на свете. Но никого я так не презираю, как себя. В этом моя сила. В горбе маленького Ренье заключено столько ненависти, что она могла бы взорвать весь мир. Видишь, моя крошка, в нашей семье мы оба с тобой уроды. Если бы только эти трусы, эти дураки, могли заглянуть мне в душу, они бы содрогнулись от ужаса!
Симона приложила палец к его губам и, насторожившись, вытянула шею. В глазах ее был испуг. Ей послышалось, что по лестнице кто-то идет.
— Тише, молчи, только
что там, на лестничной площадке, в шкафу был человек… Он спрятался туда, когда я проходила. Ты понимаешь, тот самый!Вся съежившись от страха, она крепко прижалась к груди горбуна и повернула голову к двери, как будто ждала, что кто-то вот-вот войдет. Потом на губах ее заиграла странная улыбка.
— Он пришел, чтобы жениться на мне, как и те. Он совсем черный. Недавно еще он приходил и принес детский гробик. Я ведь знаю, про меня говорят, что я сумасшедшая.
Ренье очень нежно провел своей длинной рукой по ее глазам.
— Спи, детка… Черный человек ушел. Но он еще вернется. Я его так же хорошо знаю, как и ты. Он был в комнате в тот самый день, когда у меня на спине появился горб.
Теперь она снова развеселилась и, смеясь, дергала его за усы, как будто радуясь своей шутке:
— Нет, это неправда… Он не из-за меня приходил сюда. Но уверяю тебя, он только что был на лестнице, я его видела. А ты так громко кричал, внизу могли услыхать. Я не хочу, чтобы они знали, что я здесь с тобой. Мне еще, чего доброго, запретят тебя видеть, так же как запретили читать. А ведь сидеть так, вдвоем, когда никто об этом не знает, куда интереснее.
Она опустила глаза.
— Как будто это наш с тобой грех.
Ренье взял ее за руки и притянул так близко, что лица их коснулись друг друга.
— Ах, вот оно что! Вот оно что! — пробормотал он, словно обращаясь к себе самому. — Да, им никогда не узнать твоей маленькой, похожей на струйку дыма души. Только я один вижу ее, я понял твою судьбу… Ни ты, ни я — мы ничего не можем с этим поделать, нас унесет отсюда порывом ветра. Вот до чего докатились Рассанфоссы — они начали заживо гнить. Ими уже можно кормить червей. Кто же наследники этой смрадной семьи? Антонен с его ненасытной утробой. Ожирение или худосочие да наши с тобою хилые души — вот от чего нам всем приходится подыхать. Думала ты когда-нибудь о том, есть ли у толстокожих Кадранов сердце? И есть ли оно у этого болтливого попугая Эдокса? Стоит только покопаться в них поглубже, и среди всей их глупости и грязи не найти ни одного чувства, ни одной мысли. Это попросту зверинец, где собраны самые низкие инстинкты, все разновидности эгоизма. Об отце уже нечего и говорить. Это не человек, а какой-то несгораемый шкаф, это пачка банкнотов, мешок с золотом, это финансовый король, который в конце концов разорится. Вся жизнь его состоит из платежей: до сих пор эти платежи всегда совершались и совершаются в срок, и так будет, пока дело не дойдет до последнего платежа — вместе с ним его фирма взлетит на воздух.
А Жан-Оноре! Этот ходячий свод законов! Человек с каким-то механизмом вместо мозга, этот ощипанный какаду, изображающий из себя адвоката! Этот тупица, который согласен, чтобы весь мир погиб, только бы ему не пришлось отказаться от своих пресловутых общественных устоев. Ты вот не знаешь, а ведь это он состряпал омерзительную свадьбу Эдокса с этой еврейкой, курицей с золотыми яйцами; Эдокс охотно поджарил бы ее сам, если бы только мог… Теперь вот мы стали аристократами, у нас в семье появились баронессы и виконты. А что за негодяй Пьебеф, этот мерзавец, этот гробокопатель! Все они что-то значат до тех пор, пока не явится последний заимодавец, чтобы получить по счету, и не заставит этих сытых людей, для которых жизнь — один сплошной кутеж, отдать все, что они отняли у других. Придет банкротство, а за ним — судебный пристав. Бабка наша Барбара говорит, что на все господня воля. Но бог это или дьявол, мне все равно. Я верю только в гроссбух, где мы проходим по графам дебета и кредита. Неужели ты думаешь, что эти люди могут что-нибудь понять в таких душах, как наши с тобой?
Он рассмеялся язвительным дребезжащим смехом. Потом пинком ноги он разбросал лежавшие возле Симоны книги.
— В конце концов, может быть, они и правы. Будь такой же продажною тварью, как остальные. Но прочтешь ты эти книги или нет, все равно все пойдет своим чередом. Зло в нас самих. Я ношу свой горб на спине, а у тебя такой же горб в душе.
Она отскочила от него и, приподняв подол юбки, стала проделывать какие-то па.
— Хочешь потанцевать со мной вальс, моя обезьянка? Нам будет веселее. Не хочешь? Ну раз так, я буду танцевать одна. Знаешь, я ведь так иногда целыми часами танцую у себя наверху. Говорят, это вредно, но мне от этого хорошо на душе!