Конец черного темника

А товаров на рядах всё больше и больше становится, и чего только тут нет: иранские шёлковые ткани, медные и серебряные кумганы, китайские узорчатые япончицы, тоурменские ковры, венецианское стекло, булгарские цветные кафтаны, кожухи из греческого оловира. Разная мелочь: костяные и деревянные гребни, ложки, чашки и солонки, разукрашенные цветами, глиняные горшки и кринки, игрушки, свистелки, ножи, топоры, вилы... А по Москве-реке торопятся суда, пристают к берегу, люди с них кидают трапы и начинают выгружать из тёмных трюмов тюки, бочки, грузят на подводы и везут к торгу.

— Свежие товары! Свежие товары! — громко кричат зазывалы.

И несмотря на крики, шум и гам, до слуха доносится перестук топоров из Чертолья и посада: там новые избы ставят, и видно, как тянутся туда телеги с ошкуренными брёвнами.

Радуется Дмитрий: торгует, строится Москва — живёт полной жизнью.

14. ТА, ПЕРВАЯ, ТАЙНА

Видно, по рукам и ногам захотел связать Дмитрий Михайлович троицкого монаха, раз к одной тайне присовокупил другую, дабы не было ему иного пути, как с московским князем, — а другого уже и не будет: отныне для Александра каждая стена в городе и каждый куст в поле будут иметь свои глаза и уши... Да это и не в тягость Пересвету: он и так предан душой и телом Дмитрию Ивановичу. Вся жизнь Александра в его воле, и он отдаст её за него не задумываясь, потому что с именем московского князя связано великое дело — дело освобождения Руси от ордынского ига.

Та, первая, тайна...

Ранней весной был послан Пересвет Сергием Радонежским на Москву к Боброку с золотом из обительской казны на ратные нужды. Приехал, встретился с князем. И тогда-то Дмитрий Михайлович велел слугам седлать двух резвых коней, а Пересвету наладить воинские доспехи. Облачившись в кольчуги, в сопровождении десятка дружинников они, как только еле видимая заря бледно упала на золочёные маковки кремлёвских церквей, выехали из Москвы.

Ещё не сошёл с неба серп луны, и, отражённый в тонком ледке, затянувшем местами дорогу, ломался он и крошился, звеня под копытами резвых скакунов.

Спешили.

Александр изредка поглядывал на молчаливого Боброка, но тот делал вид, будто не замечает вопрошающих взглядов Пересвета: «Куда едем? Зачем?..»

Пересвет украдкой улыбнулся уголками губ, вспомнив одну восточную пословицу, слышанную не раз от пленных ордынцев: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли всё равно в том месте, куда придёт равномерно шагающий безмятежный верблюд?..»

Сейчас над этой пословицей можно было и поразмыслить...

Они подъехали к лесу и спешились. Один из дружинников взял под уздцы лошадей Пересвета и Боброка и отвёл их в сторону. Боброк показал рукой вдаль меж деревьев и сказал:

— Нам ещё предстоит неблизкий путь. Сейчас мы зайдём в лесную сторожку, и, пока дружинники поят и кормят коней, я расскажу тебе, отче, почему мы так торопимся и куда...

Сторожка была ветхая, с полусгнившей камышовой крышей, но внутри оказалось всё прибранным, пол выскоблен, на стене развешаны бобровые шкурки, на столе расставлены чисто вымытые деревянные чашки. В углу на дубовой лавке стоял выдолбленный из берёзы ковш, наполненный водой. Боброк скинул на лавку кафтан, подошёл к туеску, плеснул из него воду на губы, потом, обхватив его обеими руками, поднёс ко рту и жадно напился.

Зашёл дружинник, поставил на стол торбу с завтраком — хлеб, куски жареного мяса, пиво и рыбу для Пересвета — и вышел, оставив Александра и Дмитрия Боброка одних.

— Отче, — после того как поели, обратился к Пересвету Боброк, вытирая руки о вышитый красными петухами белый рушник. — Вот погляди на это послание, — он подошёл к лавке и вытащил из кармана кафтана мелко исписанный лист бумаги. — Пишет мне Стефан Храп, или, как зовёт его сейчас камская чудь, Стефан Пермский.

— Неистовый Стефан, — протянул Пересвет, — ниспровергатель идолов...

— Он самый. Неудивительно, что ты знаешь о нём... Не без моего указа и, конечно, с благословения покойного митрополита московского Алексея Стефан родом из Устюга Великого обращает в православную веру в пермских лесах погрязших в грехах язычников.

— Да, слава о Стефане и его сотоварище Трифоне далеко шагнула.

— Верно. И умножилась эта слава после поединка Стефана с Памом.

— Не знаю, не ведаю, Дмитрий Михайлович, что это за чудо такое — Пам?..

— Не чудо это, отче, человек, но волхв, убелённый сединами кудесник, живущий на реке Усть-Выме, по которой можно ходить в сторону Каменного пояса [47] . У нижнего конца речной излучины, как описывает в послании Стефан, стоит Княж-Погост, обращённый к восходу солнца. И там обитает Пам-сотник, повелитель языческой чуди.

47

Каменный пояс — Уральские горы.

Чтобы победить его, ввергнуть в немощь, обличить его суету и прелесть и тем самым укрепить себя в сознании своей правоты, предложил Стефан волхву вдвоём войти в пламенный костёр. Но Пам-сотник устрашился огненного шума, стал причитать и стенать, что не смеет прикоснуться к огню, потому что он даже не сгорит, а истает, и улетучится его волшебство, и развеются чары, окружающие Княж-погост, и не станет Пама, и людей, живущих с ним, и родной его внучки белокурой Акку — Белого Лебедя.

Поединок выиграл Стефан, он и обратил его внучку в православную веру...

— А с кем же Стефан Пермский передал тебе, княже, это послание?

— Вот мы и едем к этому человеку... Находится он сейчас в деревянном монастыре Параскевы Пятницы. Я его заточил туда, после того как он выложил потайной ход в кремлёвской стене... Сотоварищей его, каменотёсов, пришлось стрелами побить... Не осуждай меня, инок Пересвет, время такое... А Ефима Дубка — так зовут рыжеволосого, с которым прислал мне Стефан послание, — пощадил... Послушай, что пишет.

«Когда уезжал из Москвы, благословись и помолившись на золочёные купола церквей, зрил я, простой поп Стефан, но знающий чудскую грамоту, как ходко клались белые стены Кремля. А посему посылаю сейчас к тебе, Дмитрий Михайлович, лучшего здешнего каменотёса Ефима Дубка. Он не токмо зело искусен в кладке и обточке камней, но и человек чуден, ибо знает, мне кажется, тайну Золотой бабы, которой камские чуди и волхвы поклоняются. А баба эта, говорят, вся из золота, нага с сыном на стуле сидящая, и возле неё аршинные трубы: и как только ветер подует, трубы эти трубят, устрашая разбойников. Золота в ней будто бы несколько пудов. А где прячет эту бабу чудь, то мне неведомо, ибо это держится в великой тайне... А Ефим Дубок — из Новгорода, христианин по вере, но прилепился к язычнику Паму и кладёт ему погосты и вырезает из дерев и камней идолов, украшает их серебром и златом, приносимым нечестивыми, а также шёлком, рушниками и кожами. С Трифоном Вятским мы много таких идолов с бесовской утварью посекли секирами и попалили. А мнится мне, что баба очень была бы нужна Москве, особенно, когда придёт время такое, что золота надо будет много для всеобщего блага. Вот и примите этого Дубка, как каменотёса, пусть кладкой займётся, и пока не пытайте его насчёт золота, — умрёт, а не скажет... А придите к нему с добрым словом, когда на то будет великая ваша нужда...»

— Вот и настал сей час, — продолжал Боброк, — вон и Сергий нам из своих скудных запасов золото шлёт, спасибо ему. Ведь скоро оружия и доспехов очень много понадобится. Поди, весь народ русский на битву собирается... И надумал я с тобой к Ефиму рыжеволосому поехать, чтобы ты, отче, словом божественным уговорил его указать на этого золотого идола, — всё одно камской чуди он не будет нужен, когда в христиан обратятся. А Ефим — православный и должен понять наше великое дело — освободить русский народ от ордынского ига...

— Понять-то он может... А возьмёт ли в толк, княже, как ты его сотоварищей извёл? — в душевном порыве воскликнул Александр Пересвет и испугался: что будет?!

Дмитрий Волынец сверкнул очами, но тут же погасил в глазах блеск, слегка сжав иноку плечо, сказал:

— Истинно говоришь, отче... Но поступить иначе я не мог, чтобы обезопасить наше солнце-надежду Дмитрия Ивановича... Так и скажи ему. Если умный — поймёт... Да я его и в монастырь заточил, в самую узкую келью, и приставил глухонемого монаха, чтобы где ненароком он про этого золотого идола не сболтнул... А кто поручиться может, что Ефим, работая с каменотёсами, о пермском чуде и им не рассказывал... Так что я лишь перед одним Всевышним ответ держать буду, а здесь, на земле, меня никто не волен судить... — Дмитрий Михайлович выразительно посмотрел на инока Пересвета. — В то время, когда нужна суровость, мягкость неуместна. Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания...