Конец черного темника
Шрифт:
Не лучше ли рассказать московскому князю всё, что он знает, и, может быть, этим спасти жизнь. Он, Карахан, выходец из Синей Орды, сказочно богат и золотом оплачивал всякую секретную новость, касающуюся тайных замыслов Мамая. Поэтому знал очень много...
Правда, часть золота и драгоценных камней, награбленных в беспрерывных походах, отобрала засечная стража, но, двигаясь в Литву и особенно не надеясь на любезный приём со стороны Ягайлы, большую половину своего богатства Карахан спрятал в одном из могильных курганов. И теперь мурза с тоской думал о том, что если его казнят, то золото и драгоценные камни канут вместе с ним в жуткую вечность или в худшем случае попадут в руки грабителей,
Так раздумывал Карахан, лёжа один в княжеской гриднице в ожидании московского князя Дмитрия Ивановича.
Тут мурза услышал колокольный звон. Звонили в церквах на реке Яузе.
В гридницу вошёл Секиз-бей в сопровождении двух стражников и приказал развязать Карахана. Услышав колокольный звон, оборотился в угол, где висела большая, писанная на дереве икона Дмитрия Солунского, в честь которого и был назван московский князь, перекрестился.
— Едет... Дмитрий Иванович едет! — сказал Секиз-бей, и в глазах — радость неописуемая. Этой живой радости подивился Карахан. «Ишь до чего можно человека любить, даже веру ихнюю перенял, оборотень, — подумал мурза, — Значит, есть доля правды в том, что говорил о князе Секиз-бей, не радовался бы, не крестился. Небось так бы не сиял весь, ожидая приезда чёрного темника...»
Секиз-бей сел за стол и велел подать себе вина и два куска отварного бараньего мяса. Один кусок бросил в угол мурзе, тот впился в него зубами, исподлобья взглянул на пьющего вино из серебряного кубка Секиз-бея. «А зря его на Пьяне-реке не удавили; если б позволил тогда Мамай, я бы настиг его и поживился. Говорили, что он увёз с собой много золота, пушнины, драгоценных камней, красной парчи, оксамита и греческого оловира. Этим, наверное, и купил себе жизнь и положение при княжеском дворе. А. может быть, и мне посулить часть своего богатства из могильного кургана?.. Но это уж на крайний случай».
Гонец Секиз-бея встретил Дмитрия-князя, когда его дружина уже выехала из Конюшенной слободы и приближалась к Глинищам — яблоневым садам, расположенным перед самой кремлёвской стеной. Посланец передал князю слова Секиз-бея, что засечными стражниками пойман и доставлен в Москву важный мурза из близкого окружения Мамая и что хочет он сообщить нечто тайное.
— Тогда поспешим, княже, — оборотился к Дмитрию убелённый сединами Боброк.
— Пока спешить-то, Дмитрий Михайлович, вроде нет надобности. Мамайка, как известно, в Орде сидит, но поспешать с умом в любом деле нужно. Так я разумею, — сказал Дмитрий и пришпорил коня.
Доселе шли тихим шагом, поэтому лошади рванулись вперёд сразу и понесли всадников к белым каменным стенам. Алый княжеский плащ, как крылья птицы, взвился над крупом коня. Так и влетели, гремя копытами по мосту, во Фроловские ворота, которые были заложены дубовыми задвижками сразу же за последним всадником в чёрной монашеской свите, с посохом, сделанным из ствола молодой яблони и притороченным к седлу коня вместо меча. Завидев Дмитрия, в кремлёвской церкви Николы Гостунского ударили в колокол.
В гридницу князь, скинув алый плащ, почти вбежал с восьмигранной плёткой в руке и сразу, увидев в углу ордынца в богатой, но порванной одежде, встал как вкопанный, вперив тёмные глаза в круглое лицо Карахана.
Секиз-бей сдержанно поклонился Дмитрию, опуская подбородок на грудь. «Смотри-ка, — удивился снова Карахан, — при хане, появись он вдруг, всё, что ни стояло, бухнулось бы на колени. А этот лишь подбородок к груди прислонил. Чудеса!»
Мурза смерил взглядом князя с ног до головы: высокого роста, в плечах широк и крепок, телом слегка тяжеловат, борода и волосы
чёрные, а глаза пронзительные, как стрелы...— Мурза Карахан! — вдруг воскликнул Дмитрий. — Старый знакомый...
Князь подошёл к монголу, крепко обхватил правой рукой его плечи, так что мурза почувствовал лопатками твёрдость мускулов, и подтолкнул, а вернее вытолкнул Карахана из угла на середину гридницы. Посмотрел на него вопросительно:
— Аль не узнаешь?.. Али память Вожа отшибла? — И захохотал, опершись на пиршественный стол. — Ушёл ты тогда, Карахан, не чаял, что встретимся... Думал, Мамай тебя порешил, а ты живой... Ну что ж, салам аллейкум. Да ты садись пока, а я насчёт баньки распоряжусь: мы с дороги, да и ты, чай, тоже, — улыбнулся, — а потом трапезничать будем. Эй, Михайло Андреевич, — обратился Дмитрий к Бренку, внешне похожему на князя, такого же роста и ширины в плечах, только волосами побелее, — скажи-ка, чтоб баню истопили, мы и Карахана с собой прихватим. Будешь мыться, мурза? Думаю, будешь... Это у вас в степи чернь воды не приемлет, а вы с Мамайкой, говорят мои послы, в бассейнах со своими рабынями вместе купаетесь...
— Черкиз, — Дмитрий строго посмотрел на Секиз-бея, — переведи ему, что я тут сказал. И спроси, не обижали ль, когда везли с засеки. Почему одёжа на нём разорвана?
Секиз-бей хитро сверкнул глазками: помяли тут Карахана с его дозволения, до гробовой доски не простит он Мамаю и его мурзам позорного бегства из Крыма и сидения за Пьянским рвом. Перевёл всё, что говорил Дмитрий, только умолчал о двух последних вопросах...
Карахан молча кивнул головой. Секиз-бей объяснил этот жест: мол, согласен мурза в баню пойти, а что касаемо одёжи его, то изодрал, когда с засечной стражей бился...
На вопрос о том, помнит ли Карахан князя по реке Воже, ничего не ответил, сделал вид, что забыл. А ведь вспомнил... Значит, это сам князь его тогда чуть не порешил сулицей — возле уха просвистело копьё, — а думал, что гнался за ним простой воин: видел его скачущим без шлема, без плаща и на лошади неопределённой масти, так как вся она была забрызгана кровью и грязью. А перед битвой зрил московского князя в центре своего войска в золочёном шлеме, в алом плаще и на белом коне.
Стоял твёрдо на том берегу Вожи, и так же твёрдо стояло всё его войско: такого ещё не бывало. Обычно, завидя наступающую ордынскую конницу, русские бросались врассыпную, а тут встали как скала.
И не вытерпел Бегич, выжидал-выжидал да и ринулся сломя голову через реку — раззадорил его спокойный вид московского князя. Столкнулись оба войска, русские и попёрли всей грудью на мохнатые знамёна и бунчуки с конскими хвостами...
— Да как же тебя Мамай пощадил? Я слышал, какие мурзы возвернулись с реки Вожи, он всех их арканами удавил. Али в бегах находился?.. — усаживая на скамью мурзу, спрашивал князь Дмитрий.
Карахан нахмурился, ничего не ответил: видать, не понравился ему развесёлый тон князя. За мурзу ответил Секиз-бей, который немало знал о Карахане, к тому же успел попытать его ещё до приезда Дмитрия.
— Хан Буляк не дал. Заступился. А темник не пощадил бы. Верны твои слова, княже.
И тут Дмитрий остро, как ястреб на дичь, взглянул на молчавшего мурзу, и по лицу его, словно тень от крыла птицы, пробежала лёгкая судорога, глаза налились кровью, и, если бы не умудрённый жизнью Боброк, не бывать бы в живых Карахану.
— На колени, собака! — крикнул Боброк-Волынец и с силой сдёрнул ордынского мурзу со скамьи. Тот бухнулся на каменный пол гридницы, сознавая и сам, что далеко зашёл, не ответствуя на вопросы князя, сложил руки на груди, ладонями друг к дружке, и забормотал что-то, закатывая глаза.