Конец черного темника

С этими думами Игнатий вышел вместе с Карпом из сторожи Андрея Попова. И теперь хрустели они сапогами по подмороженному снегу. Игнатий далее про себя рассуждал: «Да по всему видать, и наш князюшка не лыком шит!.. Он ещё своё слово скажет. Непременно. Вишь, понесло его самого на поле будущей битвы... Этот человек — велик. И я рад, что служу ему верой и правдой!» Последние слова неожиданно для себя Стырь произнёс вслух. И Карп, оборотившись, спросил товарища:

— Игнат, о какой это вере и правде ты говоришь?

— О святой, — вполне серьёзно ответил Стырь.

На дубах висел клочьями снег, а ели и сосны принарядились в белые, пушистые, будто из соболя, огромные шапки. Было тихо, лишь шаги «плотников» отдавались лёгким визжаньем в попадавшихся спереди кустах орешника, боярышника и жимолости.

— Слушай, Игнат, ты в Москве ближе, чем я, к князьям да боярам находишься. Скажи, вправду говорят, что Сергий Радонежский — святой человек и что Боброк наперёд знает, что с кем случиться может, что ему от природы дано многое ведать?..

— Говорят, вправду... Боброк-Волынец, он и по виду на простых князей не похож: статен, красив, крепок как дуб, — если на коне, так конь под ним шею гнёт, копытом цок-цок, а коленями передних ног до груди себе достаёт... А если Дмитрий Михайлович начинает рубиться мечом, то в руках у него будто молнии сверкают... Сергия я тоже видел, когда с Дмитрием Ивановичем в Троицу ездили: тот маленький, рыжий, худой, в простой одежонке, очень расторопный, но всё у него в глазах и в голосе. Глаза синие, большие, а голос тихий, но если посмотрит на тебя и скажет: «Иди и умри», то безропотно пойдёшь и умрёшь... И ясновидящий... Едем это мы из монастыря густым чапыжником и видим в вёрстах девяти от обители большой деревянный крест стоит. Ростом в полдуба. «Кто и зачем его поставил?» — удивляемся. И монах, который нам обратную дорогу показывал, рассказал вот что... Слыхал ты, Карп, наверное, о пермском попе Стефане, друге Сергия?.. Он уж вон сколько лет камскую языческую чудь в христианство обращает. Говорят, самого Пама-сотника, предводителя этой чуди, в смущение привёл и его внучку христианкой сделал... Да возвернувшись как-то оттуда по вызову московской митрополии на несколько дней, захотел повидать своего друга Радонежского. Пошёл в монастырь Святой Троицы, но по дороге понял, что повидать на этот раз не суждено, времени не хватает. Тогда он встал лицом к обители, поклонился и произнёс:

«Будь во здравии, брате мой».

А в это время монахи Троицы обедали в трапезной. И вот видят, как поднимается со скамьи их игумен Сергий, поворачивается лицом к лесу и ответствует:

«Слышу, брате, слышу. И будь благословен во здравии. И иди смело в свой трудный край творить Божье дело, спасая заблудшие души от греха великого...»

Вот так они и обменялись словами на расстоянии. А на том месте, откуда Стефан воздравил Сергия, монахи поставили крест.

— А неужто это возможно — обменяться на расстоянии?! — искренне изумился Карп, и его веки, опушённые сейчас инеем, заморгали часто, а нижняя толстая губа ещё больше опустилась. Игнатий, бравируя своим знанием больших людей Руси, вразумительно пояснил:

— Эх, Карп, Карп, где тебе, человеку, который всю жизнь на дальней стороже провёл среди дубрав, да волков, да медведей, знать такие тонкости... — и вдруг приложил палец к губам. — Т-с-с, метится [56] мне, сани едут...

Игнат и Карп сразу обрели в себе состояние служилых людей: по привычке сунули ладони туда, где должны находиться кинжалы, но руки натолкнулись на топорища, и тут же сообразили, что они всего-навсего сейчас аргуны, поэтому не бросились в кусты, не затаились, а встали обочь дороги.

56

Метится — кажется, чудится.

Вот из-за ельника показалась мохнатая лошадёнка, впряжённая в высокие сани, на которых стоял гроб. По краям саней возле гроба сидели ребятишки, мал мала меньше. За ними другая такая же лошадёнка в санях поменьше везла лопаты. За лошадьми двигалась толпа женщин, а мужчин — ни одного. Женщин было много, они шли молча, и никто из них не плакал, не рвал на себе одежды, как это положено было по обряду среди родственников покойного.

В похоронной процессии даже попа не было...

Гроб поравнялся с Карпом и Игнатием, и они увидели в нём старика, с седой как лунь головой, но руки у него не были скрещены на груди, а лежали вдоль тела.

— Смотри, Игнат, — толкнул Олексин в бок Стыря, — да этот старик — самоубивец. Вот поэтому и попа нет, и руки его вдоль тела положены. Интересно, за что он себя порешил? А ну-ка давай дойдём до кладбища вместе с народом и расспросим.

— А нужно ли это?.. — поостерёгся более осторожный Игнатий.

— Чего там... Поможем старика закопать, вишь, одни дети да женщины, помянем потом, с утра же не евши...

Упоминание о еде склонило сильного телом Игнатия на сторону Карпа...

Кладбище с рядами крестов оказалось совсем неподалёку, за крутым поворотом от того места, где остановились Стырь и Олексин, услышав скрип саней. Как только засыпали землёй могилу, Карп стал искать большой камень, чтобы положить его в изголовье вместо креста. Но тут в санях, где лежали лопаты, ещё молодая и красивая женщина разгребла сено и показала рукой на схороненный там дубовый крест.

— Мы порешили покойнику всё-таки крест поставить. Пусть это и не положено ему, самоубивцу, как сказал наш поп, а камня не надо. Зачем он будет давить на голову хорошему человеку, который у себя жизнь отнял через наше, вселенское горе...

Хоронили женщины своего старосту... В их селе два месяца назад объявился какой-то странный отряд ордынцев, на привычных боевых кочевников они похожи не были — одет кто во что, среди них находились и шаманы с бубнами, и какой-то русский, весь заросший рыжими волосами, верхом на медведе.

— Опять этот верховой на звере, — воскликнул Карп, слушая рассказ женщины. — Да это же разбойники Булата!

— Истые разбойники, хуже мамайских, — запричитала одна из баб. — Моего Кузьму прикрутили вожжами к двери сарая и подожгли.

— А моего, моего... — раздалось в толпе, и послышался плач.

— Пойдёмте, мастеровые, теперь они долго не успокоятся, — кивнула молодая женщина на баб, — я вас накормлю. Поминки-то справлять некому. Старик-то один после набега разбойников остался. Над его невесткой надругались, а потом распороли живот и груди вырезали. А внучка двух лет забрали неведомо куда. Вот старик староста и сделался с тех пор не в себе, а вчера зашла к нему отписать мужу в Рязань — старик один у нас грамоту знал, — глянула, а он посреди избы на притолоке висит...

Вошли в село. Тихо и скорбно стоят засыпанные до самых крыш избы. И ни одного дымка из труб, ни одного огонька в окнах, затянутых бычьими пузырями. Лишь в небольшой деревянной церквушке, стоящей на взгорке, теплится лампадка. И видно стало, как метнулась в окне тень, и сразу замигал огонёк, чуть не погаснув...

— У-у, гривастый, — зло сплюнула в снег женщина. — Отпевать покойника не стал. Да, видно, и сам мучается... Мы ведь нашего деда Акинфия любили очень, справедливый был человек, жителей села в обиду никому не давал, — на глаза молодайки навернулись слёзы. — Царствие ему небесное... Бог его должен простить.