Конец черного темника

А у оставшихся в живых сотоварищей по ратному делу лишь сожмётся от боли сердце, когда они в братскую могилу рядом с Афанасием положат и Семёна Мелика, и Петра Горского, и Никиту Чирикова, ибо весь особый конный разведывательный отряд Дмитрий Иванович перед битвой назначит в дружину Михаила Бренка, переодетого в дорогое боевое снаряжение великого князя... А дружина эта вместе с Бренком поляжет вся.

...Наступил глубокий вечер. Но Семёна Мелика и Горского с его десятком пока не было. Афанасий пробовал ещё раз поговорить с ордынцем, но тот продолжал молчать, даже от еды отказался. Связав ему и ноги, оставили сидеть у костра вместе с караульным. Другие двое расположились поодаль. Днём, когда разведали местность, возле леса обнаружили сельское кладбище... На нём два года назад хоронили и убитых в сражении с Бегичем.

Стоило только исчезнуть с неба последней светлой полосе, как сразу всё погрузилось во тьму; замолкли птицы и потянуло с реки сыростью. Дозорный подкладывал хворост, набранный в лесу, в огонь, искры костра взмётывались и пропадали в ночи. Разведчики снова укрылись в стожках.

Подложив сухую ветку в очередной раз, костровой посмотрел на пленника, сидевшего истуканом; это сравнение дополняла и его бритая голова, блестевшая в отблесках пламени. Костровой зевнул и прикрыл веками глаза.

Стояла тишина, нарушаемая лишь треском костра да всплесками в реке рыбы. Но тут до слуха донеслась со стороны кладбища жалобная песня... Почудилось? Костровой открыл глаза. Ордынец сидел, как и сидел: неподвижно, не шевелясь. Тогда караульный сказал себе: «Точно почудилось...» — и поплотнее запахнулся в широкую накидку.

И снова услышал эту песню, которая становилась уже громче и протяжнее. Она, казалось, шла теперь не с кладбища, а как бы из самой земли, из того места, где паслись стреноженные лошади и мирным сном, если так можно назвать сон дозорных, спали люди Кренина. И вдруг эта песня, похожая на стон, словно вырвалась из-под земли и зазвучала со всех сторон: сбоку, спереди, сзади и сверху.

Караульный в испуге огляделся, увидел, как насторожился ордынец, и костровой понял, что тот тоже слышал её. Дальше — больше... Там, где могилки, возникли огни, стали перебегать с места на место. Ордынец точно забеспокоился, губы у него задрожали, он замычал и, повернувшись к русскому, показал вытянутыми вперёд связанными руками... Нет, это не было сном: караульный узрил наяву, как появилась на могилках белая, в сиянии огней лошадь и громко заржала... Да, всё происходило в яве, потому как ей ответили пасущиеся кони дозорных.

Ордынец замотал головой как сумасшедший, забил кулаками о землю и завопил:

— Сказать буду!.. Зови башка, главный башка!..

Когда подошёл к костру Афанасий, ордынец залопотал по-своему, кивая в сторону леса, где уже ничего не происходило...

И тогда узнал Кренин, что ордынец не просто начальник отряда, а двоюродный брат Тулук-бека, племянника Мамая, мурза, и может многое рассказать кому следует о походе чёрного темника.

— Ладно, — произнёс Кренин, оскорблённый таким недоверием. — Кому следует и расскажешь... А что раньше молчал и почему заговорил сейчас?

— Белая огненная лошадь... Мне один маг и волшебник по имени Фериборз предсказал, что по велению Мамая моя голова слетит с плеч после того, как я увижу белую огненную лошадь... Не хочу к Мамаю, вези к московскому князю...

Наутро к Воже прискакали Мелик с Горским и молодцами. Оказывается, они по пути повстречали дозорных Родиона Ржевского, те везли вести Дмитрию Ивановичу о том, что Мамай на Кузьминой гати стоит, «союзничков» поджидает.

— О-о, у нас же вести, пожалуй, получше будут, с великим князем хочет говорить сам родственник повелителя Дикого поля, — воскликнул Кренин и подтолкнул в спину пленного мурзу.

— С Чириковым и повезёте его к Дмитрию Ивановичу, — решил Семён. — А мы остаёмся...

23. ДОНСКИЕ ОЗЁРКИ

Лелеял мечту побывать на Куликовом поле вместе с Силуяном Белояровым. Не пришлось. Получил из деревни письмо: умер неожиданно Силуян Петрович: пришёл из леса, прилёг, заснул и не проснулся... И как завещал, похоронили его на Дмитриевой горе. Жена и дети сорок два года ждали, когда он ляжет с ними рядом...

Умерла и бабка Марина Кочеткова, и посыпали её сложенные в гробу руки Алёшкиной солдатской землёй из Норвегии.

Ровно тридцать лет прошло с того дня, когда я впервые посетил Куликово поле. Приехал на старом отцовском велосипеде. Вид запустения, помнится, поразил меня тогда: особенно церковь Сергия Радонежского, в которую во время Великой Отечественной войны попала фашистская бомба и снесла половину куполов — лишь торчали остовы какрёбра.

И памятник на Красном холме высится одиноко на фоне разбитого храма на крохотном клочке земли среди распаханного поля. Но смотрителем Куликова поля был Захар Дмитриевич Фёдоров, или Захар-Калита со своей Книгой жалоб на это дикое запустение и забвение.

А люди, несмотря ни на что, ехали, шли пешком, даже прилетали самолётом, чтобы прикоснуться сердцем к героическому прошлому своего народа, потому что есть у подобных мест особая целебная сила, пробуждающая в душе добрые чувства и помыслы.

И вот снова я беру велосипед и выезжаю на широкую дорогу...

Вскоре я был уже в Чернаве.

Здесь Дмитрий Иванович провёл совет воевод, где решался вопрос: переходить русскому войску Дон или нет.

Выслушав все доводы «за» и «против», поднялся великий московский князь:

— Ежели мы хотим крепкого войска, то должны через Дон-реку переправиться, да не будет ни одного тогда помышляющего об отступлении. Если побьём врагов, то все спасёмся, если умрём, то общею смертью все, от князей до простых людей! Как только переправимся, мосты за собою сжечь!

И тут Кренин и Чириков привезли мурзу, который поведал, что Мамай, узнав о подходе русских ратников к Дону, приказал сниматься с Кузьминой гати и, не дожидаясь своих «союзников», заспешил по Птане-реке, чтобы не дать возможности русским перейти Дон. Он как военачальник понимал, какую выгодную позицию обретут русские, став в боевой порядок между Доном и Непрядвой.

Да, собственно, слова, сказанные Дмитрием Ивановичем на совете в Чернаве, были лишь словами, укрепляющими мужество: многие из воевод знали, что Куликово поле как место предстоящей битвы уже давно выбрано самим великим московским князем.

Пятого и шестого сентября наводили через Дон переправы. Сейчас в том месте вода коню до бабок доходит, мальчишкам, которые ловят голавлей — ловили они здесь и тридцать лет назад, — чуть выше колен. Но по высоким крутым берегам можно угадать, какой полноводной была река, да и летописи говорят, что уж коли переправишься через Дон, оступить назад невозможно.

Мосты возводили на протяжении нескольких поприщ вдоль реки — русское войско было велико: более ста тысяч конных и пеших ратников. Переправы тянулись до нынешней деревни Гаи, и вот там в первый свой приезд я и услышал легенду о донских озерках.

По правому берегу реки они выстроились друг за другом на очень большое расстояние: это, скорее, не озерки, а колодцы, наполненные студёной чистой водой.

Молва о Боброке-Волынце как о ведуне, который обладал даром волшебника, сохранилась в народе и по сей день: рассказывают, что когда реки Смолка, Непрядва, Нижний Дубик и Дон затекли кровью, оставшиеся в живых раненые ратники и кони стали умирать не столько от ран, как от нехватки питьевой воды... И тогда в руки Боброк взял палицу, стал ходить по высокому берегу Дона и ударять ею о землю. Там, где палица касалась земли, рождался родник...