Конец фирмы Беняева(Записки следователя)
Шрифт:
Один раз в неделю, как правило ночью, Беняев приходил к Занозе и забирал деньги. Сапожникам за работу платил сам наличной суммой.
Когда же в городе была восстановлена обувная фабрика, Беняев наладил свои связи с некоторыми грузчиками, и те, пользуясь свободным выездом на автомашинах, вывозили из фабрики похищенные стельки, подошвы, другие детали и продавали Беняеву.
На другой день, когда я приехал в тюрьму и попросил привести Беняева, вид у него был помятый, глаза мутные. Зашел в кабинет ссутулившись, поддерживая одной рукой брюки. Не поздоровавшись,
— Чего надулись? — спросил я.
— Не виновен я, — брюзгливым тоном ответил он. — Роковая ошибка. Умру в тюрьме — ответите за меня.
— А мне думалось, вы начнете с признания, — пошутил я.
— В чем я должен признаться? — вспыхнул Беняев и глянул на меня зверем. Потом, уже тише, добавил: — Даже к старости у вас нет уважения.
— Со здоровьицем у вас порядок. Вас проверял врач. Симулируете, Беняев.
— Крест даю — печень вздутая. Ночь не спал. Кильку съел — чуть было душу богу не отдал, — юлил он.
— Ладно, будет вам. Скажите, какой у вас трудовой стаж? — задал я ему первый вопрос.
Беняев не сразу ответил. Посидел, подумал, почесал мизинцем подбородок и лишь тогда промычал в ответ:
— Знаете, из памяти вон выскочило. Ну, к примеру, в двадцатые годы приказчиком был.
— Где?
— В лавчонке, — криво улыбнулся он.
— Приказчик в счет не идет, — строго сказал я.
— Еще вот вспомнил — ремонтировал сапоги красногвардейцам.
— Небось, вы тогда работали у себя дома? — поинтересовался я.
— Безусловно. Вывеска была: «Всех дел мастер».
— Вот оно как! Частником были?
— Да, да. В период нэпа. Потом нас объединили в артель. Но какой из меня-то артельщик, — остался дома, делал мелкий ремонт. Правда, клиентура слабенькая, но на хлеб зарабатывал, перебивался.
— Ничего себе перебивался, — не смог я сдержаться от возмущения. — Не перебивался, а наживался. Как клещ, высасывал чужой труд.
— Не смейте так говорить обо мне! — вздыбился Беняев.
— Эх, Беняев, Беняев, — не сводил я с него глаз. — Скажите, какую пользу вы принесли нашему обществу? Задумывались ли вы когда-нибудь над этим?
— Была польза. Обслуживал население. Платили ведь, кто сколько мог. А деньги… разве человек от денег может отказываться, — заискивающе улыбнулся Беняев.
Я встал из-за стола, прошелся по камере. Как объяснить этому самоуверенному, сжигаемому неуемной алчностью и привыкшему к паразитической жизни пауку, что он не жил настоящей жизнью и — страшно подумать — даже знать не будет, что значит жить по-настоящему, той жизнью, которую ты сам делаешь с каждым днем лучше, той жизнью, которая делает тебя самого с каждым днем лучше.
— Вы прошли мимо жизни, Беняев, — только и сказал ему с горечью. — Люди за это время страну нашу сделали передовой в мире, а вы со стороны, словно в замочную скважину, подсматривали за жизнью, дрожа в своей келии, как суслик.
— Зачем вы так? — с обидой произнес Беняев. — Я тоже жил старался как мог. Не строили же люди социализм босиком. Подавай им обувь. Вот я и снабжал их. В артель не пошел из-за болезни…
— Какой же вы больной, если систематически занимаетесь кражей кожевенных товаров на фабрике и в артели, — наступал я на Беняева.
— Вы
меня поймали на фабрике?— На фабрике не поймали, к сожалению. Но вы принимали похищенные оттуда кожевенные товары и реализовали их, а деньгами делились с теми, кто их выносил из фабрики.
— Я этого не делал, — огрызался Беняев. — Связь с фабрикой и артелью мне не пришьете. Что касается найденного у меня сырья, так я купил его на рынке. Откуда я мог знать, что оно ворованное, на нем же нет штампа. Отпустите меня, печень беспокоит. Больной я человек.
— Больной? Сейфы грузить не больной был, вспомните-ка Одессу… — оборвал я Беняева.
— Откуда вы знаете? — с недоумением уставился он на меня.
— Знаем. И о золоте, которое вы скупали у цыгана. И о бриллиантах. Дружки ваши часто вас вспоминают, — тиснул я его фактами.
— Корешков моих нет в живых. Зря меня берете на пушку, — возразил Беняев.
— Не хороните их преждевременно. Здравствуют оба: и Степан Прокофьев, и Вилиус, — не спускал я с него глаз.
— Слух прошел, что умерли, — промямлил в ответ Беняев.
— И посылки ваши с кожтоварами они благополучно получали. Правда, последнюю посылку им не довелось реализовать. Мы перехватили ее на квартире Прокофьева.
— Перехватили? Это провокация! Скажите, я посылку подписывал?
— Нет, не вы, и письмо тоже писали не вы, то есть оно под диктовку написано.
— Который час? — внезапно спросил Беняев.
— А куда вам спешить? В камере ваше место никто не займет.
— Пора обедать. У меня режим. После — часок отдыха, — деловито произнес он.
Я не стал возражать. Режим есть режим.
Беняева увели. Я тоже ушел вслед за ним.
Возвратившись из тюрьмы, я стал изучать письмо, привезенное Чудновым из Одессы. Почерк был явно женский. Я еще раз просмотрел всевозможные записи, выполненные семейством Беняевых, но даже похожих почерков не нашел. «Кто же подписывал посылку и писал письмо?» — ломал я себе голову битый час.
В раздумье я не заметил, как открылась дверь и в кабинет вошла женщина, худенькая, рыжеволосая, с веснушками.
— Здравствуйте, товарищ следователь! Я к вам.
— Садитесь, пожалуйста. Слушаю вас.
— Это правда, что Беняева арестовали?
— Да, — кивнул я головой.
— Так вот, я хочу кое-что рассказать… Моя фамилия Разумная, — невесело улыбнулась она и густо покраснела. — По просьбе Беняева я писала за него письма, оформляла и отправляла посылки в Одессу… Пошил мне туфли. Денег не взял, сказал, мол, услуга за услугу. Что там было в посылках, я не знаю. Всего шесть штук отправила. Теперь подумала: а вдруг там что-нибудь опасное было. Вот и пришла.
— На чьи фамилии отправляли посылки, помните?
— Да, конечно. Две посылки Вилиусу, а четыре Прокофьеву.
— Вы сами ходили к Беняеву?
— Нет. Он приносил посылки ко мне домой. Мой муж об этом знает. Он может все подтвердить.
— Это ваше письмо? — показал я Разумной письмо, изъятое у Прокофьева.
— Мое. Писала я, а Беняев диктовал. Что-то здесь нечистое, правда? — робко и доверительно спросила женщина.
Я промолчал.
— Меня засудят? — испуганным голосом спросила Разумная, расценив по-своему мое молчание.