Конец главы

– Я не знал, что у вас свой ключ, мисс.

– Страшно сожалею, что потревожила вас, Блор: вы так сладко вздремнули.

– Верно, мисс Динни. Доживете до известного возраста и сами увидите, как приятно вздремнуть в неподходящий момент. Вот возьмите сэра Лоренса. Он не любитель поспать, поверьте слову, но каждый день, когда вхожу к нему в кабинет, я вижу, как он открывает глаза, хотя сидит за работой. Миледи, та спит свои восемь часов, и все равно я замечал, как ей случается вздремнуть, когда кто-нибудь слишком долго говорит, особенно липпингхоллский пастор мистер Тесбери. Такой учтивый старый джентльмен, а как действует на нее! И даже на мистера Майкла. Ну, да ведь тот в парламенте, там они к этому привыкли. Но я все-таки думаю, мисс, что тут или война виновата, или просто люди ни на что больше не надеются, а бегать им приходится слишком много, и от этого их бросает в сон. Что ж, от него вреда нет. Поверите ли, мисс, я уже языком шевельнуть не мог, а вот поспал немного и снова готов разговаривать с вами хоть целый час.

– Это было бы чудесно, Блор, но меня тоже клонит ко сну по вечерам.

– Подождите, выйдете замуж - все переменится. Только, я надеюсь, ни еще малость с этим повремените. Прошлой ночью я так и сказал миссис Блор: "Если у нас заберут мисс Динни, в доме вся жизнь замрет, - души у него не будет". Мисс Клер я близко не знал, так что ее замужество меня не трогает. Но я слышал, как миледи советовала вам вчера самой выяснить, как это делается, и сразу сказал миссис Блор: "Мисс Динни здесь все равно как дочка и..." Ну, в общем, вы мои чувства знаете, мисс Динни.

– Милый Блор!.. Боюсь, что мне уже пора наверх - день был утомительный.

– Разумеется, мисс. Приятных снов!

– Доброй ночи.

Приятных снов! Да, сны наверно, будут приятными, а вот будет ли такой же действительность? В какую не отмеченную на карте страну вступила она, руководимая лишь своей путеводной звездой? А вдруг эта неподвижная звезда окажется лишь ослепительной мгновенной кометой? По меньшей мере пять мужчин хотели жениться на ней, и она всех их хорошо понимала, так что в замужестве не было особенного риска. Теперь она хочет выйти лишь за одного, но он - совершенно неизвестная величина. Ей ясно только, что он вызвал в ней не изведанное до сих пор чувство. Жизнь обманчива, как мешок с подарками на ярмарке; запускаешь в него руку, а что вытянешь? Завтра она едет с ним на прогулку. Они будут вместе смотреть на деревья и траву, дома и сады, реку и цветы, может быть, даже на картины. Она по крайней мере узнает, сходятся ли они во взглядах на многое из того, что ей дорого. А что делать, если они не сходятся? Изменит ли это ее чувства? Нет, не изменит.

"Теперь я понимаю, - думала девушка, - почему все считают влюбленных сумасшедшими. Я хочу одного: пусть чувствует то же, что и я, пусть сходит с ума, как и я. Но разве он сойдет? С чего бы?"

V

Поездка в Ричмонд-парк, оттуда через Хэм Коммон и Кингстонский мост в Хэмптон-корт и обратно через Туикэнхэм и Кью была примечательна тем, что вспышки разговорчивости то и дело перемежались минутами полного молчания. Динни, так сказать, взяла на себя роль летчика-наблюдателя, возложив обязанности пилота на Уилфрида. Чувство делало ее застенчивой, и, кроме того, ей было ясно, что Дезерт меньше всего похож на тех, кого можно направлять, - малейшее принуждение, и он не раскроется.

Они, как полагается, заблудились в лабиринте улочек Хэмптон-корта, где, по словам Динни, могли найти дорогу лишь пауки, поскольку они выпускают из себя нить, или призраки, следующие чередой друг за другом.

На обратном пути они остановились у Кенсингтонского сада, отпустили наемный автомобиль и зашли в чайный павильон. Попивая бледную жидкость, Уилфрид внезапно спросил девушку, не согласится ли она прочесть его новые стихи в рукописи.

– Соглашусь? Да я буду счастлива.

– Мне нужно услышать непредвзятое мнение.

– Вы его услышите, - обещала Динни.
– Когда вы их мне дадите?

– Я занесу их на Маунт-стрит после обеда и опущу в почтовый ящик.

– Не зайдете и на этот раз? Он покачал головой.

Прощаясь с девушкой у Стенхопских ворот, Дезерт отрывисто бросил:

– Замечательный день! Благодарю вас!

– Это я вас должна благодарить.

– Вы? Да у вас больше друзей, чем "игл на взъяренном дикобразе".

А я одинокий пеликан.

– Прощайте, пеликан!

– Прощайте, цветок в пустыне!

Эти слова, как музыка, звучали в ушах девушки, пока она шла по Маунт-стрит.

Около половины десятого с последней почтой прибыл толстый конверт без марки. Динни взяла его из рук Блора и сунула под "Мост в Сан Луис

Рей": она слушала, что говорит тетка.

– Ко'да я была девушкой, Динни, я затя'ивала талию. Мы страдали за принцип. Говорят, это мода возвращается. Я-то уж не буду затя'иваться так жарко и неудобно!
– а тебе придется.

– Мне нет.

– Придется, если талия станет модной.

– Осиные талии больше никогда не войдут в моду, тетя.

– И шляпы. В тысяча девятисотом мы ходили в них так, словно на голове корзина с яйцами и те вот-вот побьются. Цветная капуста, гортензии, птичьи перья - такие о'ромные! И все это торчало. В парках было сравнительно чисто. Динни, цвет морской волны тебе идет. Ты должна в нем венчаться.

– Я, пожалуй, отправлюсь наверх, тетя Эм. Я очень устала.

– Потому что мало ешь.

– Я ем страшно много. Спокойной ночи, милая тетя.

Девушка, не раздеваясь, уселась и взялась за стихи. Она трепетно желала, чтобы они ей понравились, так как отчетливо понимала: Уилфрид заметит малейшую фальшь. На ее счастье, стихи, написанные в том же ключе, что и его прежние известные ей сборники, были менее горькими и более красивыми, чем раньше. Прочтя пачку разрозненных листков, Динни увидела довольно длинную поэму под названием "Барс", приложенную отдельно и завернутую в белую бумагу. Почему она завернута? Он не хочет, чтобы ее читали? Тогда зачем было посылать? Динни все же решила, что Дезерт сомневается, удалась ли ему вещь, и хочет услышать отзыв о ней. Под заглавием стоял эпиграф: "Может ли барс переменить пятна свои?"

Это была история молодого монаха-миссионера, в душе неверующего. Он послан просвещать язычников, схвачен ими и, поставленный перед выбором смерть или отречение, совершает отступничество и переходит в веру тех, кем взят в плен. В поэме встречались места, написанные с такой взволнованностью, что Динни испытывала боль. В стихах были глубина и пыл, от которых захватывало дух. Они звучали гимном во славу презрения к условностям, противостоящим сокрушительно реальной воле к жизни, но в этот гимн непрерывно вплетался покаянный стон ренегата. Оба мотива захватили девушку, и она закончила чтение, благоговея перед тем, кто сумел так ярко выразить столь глубокий и сложный духовный конфликт. Но ее переполняло не только благоговение: она и жалела Уилфрида, понимая, что он должен был пережить, прежде чем создал поэму, и с чувством, похожим на материнское, жаждала спасти его от разлада и метаний.

Они условились встретиться на другой день в Национальной галерее, и Динни, захватив с собой стихи, отправилась туда раньше времени. Дезерт нашел ее около "Математика" Джентиле Беллини. Оба с минуту молча стояли перед картиной.

– Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?

– Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.

Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.

– Ну?
– спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.

– По-моему, замечательно.