Конец игры

Прямо возле входа, там, где ещё минуту назад никого не было, стояло странное человекоподобное существо. Оно было маленького роста, но с огромной, похожей на тыкву головой, увенчанной едва прикрывавшей макушку высокой шапочкой. Короткие ручонки держали возле губ тростниковую дудочку, беззвучно проходясь по её отверстиям короткими крючковатыми пальцами, похожими, скорее, на птичьи когти. Сохраняя полную неподвижность, существо неотрывно смотрело на Сфагама немигающим взглядом огромных, нечеловеческих глаз. Некоторое время они неподвижно стояли, глядя друг на друга. Неожиданно порыв ветра взбил сноп разноцветных лент вокруг несуразного одеяния незнакомца, заставив зазвенеть гирлянду старинных монет, висящих на шнурке чуть выше пояса. Луч лунного света скользнул по зеленовато-бурому лицу, и Сфагам заметил, как наморщился большой комично круглый нос и по щекам потекли беззвучные слёзы. Взгляд этих немигающих плачущих глаз оказывал на Сфагама странное неизъяснимое действие. Оно было подобно тому, подчас внезапно возникающему в его душе состоянию открытости для всего потока боли и страдания, скопившегося в целом мире. В такие минуты ему бывало до слёз жалко глупых и весёлых людей, не осознающих всей сложности и трагичности жизни, детей, которым неизбежно придётся рано или поздно столкнуться с этой сложностью и трагизмом, всех слабых, обиженных, загнанных жизнью в угол людей и особенно тех, кто печалится из-за ничего не значащих мелочей, не догадываясь, какие страшные ветры дуют над их хрупкой, кое-как обустроенной норкой. Возражения разума, как правило, только усиливали это чувство. Теперь, под взглядом странного существа, оно взорвалось стократной силой.

Разноцветные ленты вновь заплясали в лунном свете под ударом ветра. Сверху на плечо карлика спустился большой белоснежный аист. Сложив крылья, он устроился поудобнее и, повернув голову боком, вперил в Сфагама совершенно осмысленный взгляд круглого птичьего глаза. Карлик коротко вздохнул и подул в свою дудочку. Затем он, продолжая наигрывать нехитрую старинную мелодию, двинулся вперёд и, пройдя рядом со Сфагамам, будто не замечая его, скрылся за ближайшими деревьями. Вскоре звуки флейты затихли, растворясь в шуме ветра и шорохе травы.

Сфагам долго смотрел вслед странному гостю, который, конечно же, неспроста появился возле этой пещеры. Но прилив всеподавляющей космической жалости не давал уму рассуждать. Вернувшись, наконец, в пещеру, Сфагам решил, как ему использовать остаток ночи.

Все мастера Высшего Круга были посвящены в искусство так называемого «далёкого сна». В миру такое состояние обычно называлось переселением души, но это было не совсем верно. В далёком сне душа действительно покидала тело и, перемещаясь со скоростью мысли, отправлялась в путешествие, в конце которого она должна было точно в срок вернуться в покинутое тело. Причём именно в своё, а не в какое-то другое, и уже поэтому здесь не приходилось говорить ни о каких переселениях. О таком путешествии монаха в далёком сне рассказывал Сфагам Гембре в ту страшную ночь в доме лактунба. В далёком сне, в отличие от обычного, человек как бы сам управляет потоком сновидений, более ярких и живых, чем сама реальность. И в образах этих сновидений, которые всегда запоминаются связно и непрерывно, часто содержатся ответы на многие вопросы или разгадки обычных снов, как правило, обрывочных и непонятных. Вроде этой девушки, укравшей коня…

Приготовление к путешествию в далёкий сон требовало выполнения специальных обрядов, а сам «полёт в средний мир», как называли монахи такое состояние, мог занять довольно долгое время. Но долгих путешествий Сфагам предпринимать не собирался, а половиной завтрашнего дня он вполне мог пожертвовать.

Глава 28

Небольшой пригорок земли на могиле брата Велвирта весь был засыпан мокрыми опавшими листьями, а кое-где успела пробиться молодая зелёная трава. Обычная трава — только при отводе глаз она убегала в сторону быстрее, чем в обычной жизни. И всё что ни попадало здесь в поле пристального взгляда, двигалось, перемещалось, непрестанно меняя облик. И шумела трава здесь как-то необычно — вызывая долгое эхо.

Сфагам положил свой талисман на могилу и, отойдя на несколько шагов, присел на ствол дерева, поваленного дубинкой Канкнурта, не спуская глаз с маленького земляного бугорка. Скоро в мокром воздухе перед его глазами заплясали золотые блёстки. Кружась и танцуя, они соткались в две сидящие в молитвенной позе фигуры. Это были Тулунк и Велвирт. Фигура Велвирта была ярче и плотнее, а силуэт Тулунка казался более плоским и золотые блёстки, из которых он состоял, были более редки и постоянно подрагивали.

— Нас отпустили ненадолго… Наши субстанции распались… Скоро мы не сможем явиться даже в таких образах… — зазвучали в голове Сфагама обрывочные фразы, как в обычном сне.

— За что вы отдали свои жизни? — мысленно спросил он.

В ответ зазвучали непонятные словосочетания и обрывки фраз.

— …Увидеть только отсюда… дорога, заваленная камнем… чужой выбор и тьма бесконечная…

— Мы стали мостом на твоём пути, — выговорил, наконец, Велвирт гулким отстранённым голосом, который звучал, впрочем, только в голове Сфагама. — Дойди до конца, тогда и мы, быть может…

Велвирт медленно и, казалось, мучительно поднял руку к небу и шевельнул головой в сторону. Золотые блёстки затрепетали и завертелись. Первой рассыпалась фигура Тулунка. Велвирт продержался дольше, но вскоре и он растаял в маленьком золотом смерче.

Забрав амулет с могилы, Сфагам подпрыгнул вверх и оторвался от земли. Полянка среди осеннего леса отскочила вниз с пугающей быстротой и тут же скрылась за полуопавшими кронами. Только сейчас, глядя сверху, Сфагам увидел, сколь огромна была гора-гробница императора Регерта.

— Опять мучаешься вопросами? — раздался знакомый голос сверху.

Подняв голову, Сфагам увидел развевающееся на ветру и застилающее солнце синее одеяние Канкнурта.

— Не тех спрашиваешь! Вот сейчас я тебе кое-что скажу! — прогудел гонитель бесов, спускаясь немного вниз.

Они полетели рядом. В обычном сне такое острое ощущение рассекания влажного холодного воздуха было невозможно. И всё видимое внизу не могло так ярко светиться и играть скрытыми от обычного зрения аурическими цветами.

— Так вот, слушай! — начал Канкнурт, поигрывая своей неподъёмной дубинкой, — когда цель становится слишком ясной и полностью достижимой в мысли — она теряет свою притягательность. Её, стало быть, уже не хочется… Ясно? Так вот, тот, кто ставит цели для всех живущих и смертных, никогда не открывает своих истинных намерений, а всякая цель для смертного человека — это магнит, приманка, ясно? Чем важнее цель, тем больше она скрывает истинные намерения того, кто её ставит. А у него свой интерес… И разгадать его смертным не дано. Только сунься! Через много лет, может быть, немножко! Краешком… Да и то… Вот нам побольше открывается, хотя и не всё. Но если цель поставлена, надо, стало быть, её достигать. Что вы там сами будете обо всём этом думать — неважно. А чтобы задачу выполнить, одного послать мало. Чем больше, тем лучше. Всё равно только один первым придёт. А выходят на цель все по-разному. Одному надо в детстве ногу сломать и чтоб отец был строгий. Другому — книжки воровать и читать по ночам. Третьему — тридцать лет по миру поездить и жениться три раза… Ну, ты понял…

Сфагам кивнул, с трудом стряхивая со лба плотно прижатую ветром прядь волос.

— И вот все они с разных сторон идут в одну и ту же комнату, чтобы открыть один и тот же сундук и выпустить в мир нечто, что заранее приготовлено тем, кто ставит цели. Но сами они, конечно же, этого не знают. Каждый собирается найти в этом сундуке то, что ему самому надо. А тот, кто добирается первым, — получает в награду бессмертие. Вот как я, например! — захохотал Канкнурт, кувыркнувшись в воздухе и едва не накрыв Сфагама вязкими складками своего тёмно-синего одеяния.

— А двуединщики называют того, кто ставит цели, единым богом, подобным человеку и утверждают, что он всемогущ. Если это так, то зачем всемогущему прибегать к помощи смертных и обманывать их, заставляя служить себе? — задал Сфагам нарочито открытый и бесхитростный вопрос.

— Это для них он всемогущ! Это они хотят его видеть таким — на меньшее они не согласны. Не всемогущий бог для них не слишком высок. Во! Стихами заговорил!… А всё твои вопросы… На самом деле тот, кто ставит цели, вынужден подстраиваться под то положение дел, которое он сам до этого создал. Что родилось — то родилось, что распалось — то распалось, и никакой бог ничего с этим не поделает. Если бы тот, кто ставит цели, был действительно всемогущ, у него не было бы нужды так искусно прятаться под носом у смертных, заметать следы и манить их ложными образами! Так вот… А теперь давай-ка побыстрее!