Конец игры

Впрочем, виной всему была его слабость к посторонним женщинам, которую — пусть это служит для него некоторым оправданием — он испытывал почти всегда в нетрезвом виде; формально он еще встречался с Яной, но их отношения, как ему казалось, застряли на точке замерзания. Кроме постоянных попреков по поводу его возлияний, действовали ему на нервы еще и ее родители. Они берегли Яну как зеницу ока; хотя она уже кончала институт, родители следили за каждым ее шагом, словно она все еще была незрелой девочкой. Не приведи бог остаться ей с ним до утра! Конечно, уберечь ее все равно им не удалось, но их постоянный присмотр утомлял его. К полуночи он обычно провожал ее до дверей, и баста. Вход воспрещен! Не раз выпадала возможность провести вместе целую ночь — всегда находился услужливый друг, которому нужно было «срочно уехать» и оставить пустую квартиру. Но Яне казалось это неприличным. Подчас у него даже создавалось впечатление, что делает она это намеренно, так сказать, играет в недотрогу, хорошо зная, что иные мужчины на это клюют. А если конкретно — так его друг Милан Плахи. Плахи уже давно приударял за ней. Но Славик был убежден, что тот напрасно тратит усилия, хотя, как вскоре выяснилось, в этой жизни ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

Гелена (правда, тогда он не знал, как ее зовут) привлекла его внимание (кроме уже упомянутой слабости к посторонним женщинам, спровоцированной хмелем) еще и по иным причинам. Лица ее в полумраке он даже как следует не разглядел, но по стройной фигуре, длинной шее и пышной многообещающей груди рассудил (бог весть почему), что она наверняка необыкновенно привлекательна. Кроме того, его просто ошеломил ее наряд: казалось, будто она возникла у «Кристалл-бара», сойдя прямо с экрана, где демонстрировался фильм, отснятый еще в тридцатые годы нашего удивительного столетия. На ней было что-то из блестящего фиолетового шелка в стиле «вамп». Изысканно обольстительный вырез обещал все, но при этом как бы ничего не навязывая. А юбка — и говорить нечего: он в жизни такой юбки не видел; спереди она доходила до колен, а сзади была почти до полу. Голову ее венчала весьма сложная, замысловатая прическа асимметричной формы, а из мочки точеного уха свисала, словно длинная подвеска, хрустальная серьга. И, пожалуй, более всего его заворожило, что серьга была только в одном ухе. Или я уже совсем окосел, или она потеряла вторую серьгу, рассуждал он, с идиотской улыбкой глядя на это диво дивное; женщина, несмотря на свой маскарадный костюм, была изящна, обворожительна и столь сексуально притягательна, что Славик нимало не удивился, что вокруг нее упорно вертелись два пожилых селадона и, как он понял, уговаривали ее вернуться в зал — хотя бы на одну рюмочку. Женщина отрицательно качала головой, смеясь при этом звонким, молодым смехом, к которому примешивалась некоторая хрипотца, вызванная, вероятно, перепоем и чрезмерным курением. В Славике мгновенно проснулись дремавшие чувства рыцаря и неустрашимого защитника слабого пола; он угрожающе накинулся на двух волокит и решительно потребовал, чтобы они перестали досаждать даме. Когда же эти двое при слове «дама» оскорбительно загоготали, он встал в воинственную позу, выпятил свою воробьиную грудь, сжал кулаки и незаметным жестом откинул длинные светлые волосы, обнажив шрам на лице; он по опыту знал, что шрам придает ему вид бравого и опасного парня — многих это поразительно быстро усмиряло. Но на сей раз шрам не произвел должного впечатления. Корешок, отваливай, пока будка цела, рявкнул один из мужчин. Славик молниеносно сообразил, что недооценил ситуацию и допустил досадную промашку. Увидев, как второй малый, засучив рукав рубахи, оголил на мускулистой руке зловещую татуировку, он с безошибочным чутьем пьяного понял, с кем имеет честь: перед ним определенно были видавшие виды уголовники. Он лихорадочно стал соображать, как ему выкрутиться из этой передряги по возможности достойно и с целой физиономией. И вдруг — сатори! [58] Его пьяное сознание пронзила спасительная мысль.

58

Просветление (инд.).

Он сунул руку в задний карман брюк и совершенно естественно вытащил обложку с единым трамвайным билетом: Ну как, молодцы, пройдемте со мной… Больше ему и рта не пришлось раскрыть: оба «молодца», пролепетав что-то в свое оправдание, тотчас испарились — их будто ветром сдуло.

Ну, фантастика! — выкрикнула женщина и подхватила Славика под руку. Я еще ни разу не встречала легавого. Это надо отметить.

Ее дыхание источало запах коньяка, и по тому, как заплетались ее стройные ноги, он понял, что красотка уже порядком «наотмечалась», и хотя в принципе он ничего не имел против такого интимного времяпровождения, в нем все-таки заговорила лучшая часть его души. Он показал женщине проездной билет и объяснил, что он всего-навсего бедный студентик, кропающий сценарии и рецензии и дерзающий с их помощью проникнуть в мир кино.

Однако его объяснение вовсе не расхолодило женщину. Напротив. Трюк с проездным билетом ее вконец обворожил, и в приливе симпатии она чмокнула его прямо в губы. Теперь и подавно вас не отпущу. Пошли ко мне, смеялась она радостным, переливчатым смехом. И потащила Славика за собой, точно бычка на бойню.

А уж потом все пошло своим чередом. Гелена жила в однокомнатной квартире «знакомого переводчика», в данное время стажировавшегося в Софии, и потому — немудрено — после поста с Яной настало пиршество с Геленой. В любовной эйфории он почти и не заметил, что Яна, месяц спустя, вышла замуж за его друга Милана Плахого. Он считал, что она поступила так в пику ему, но не упрекал ее. Лишь позднее, когда шальной угар уже отчасти прошел, да к тому же «знакомый переводчик», вернувшись из Софии, не проявил ни капли великодушия и без всякого понимания вытурил их обоих на улицу, Славик с холодной головой (ударили первые осенние морозы) подумал обо всем и безмерно удивился, обнаружив, что скрывалось под Яниной монашеской рясой — она не только вышла замуж, но и очень скоро произвела на свет ребенка. А сопоставив время, прошедшее с момента ее замужества, и время, необходимое для нормальной беременности, смекнул, что дочку Яна зачала с его другом Миланом еще за месяц до его знакомства с Геленой. Короче говоря — она просто водила его за нос, недотрога.

Боже, до чего в этом мире все перепуталось… Глоток джина уже попал в кровь, и алкоголь начинал оказывать действие: блеклые, орехового цвета глаза Славика загорелись, пепельно-серое лицо посвежело, расслабленные, усталые мышцы приобрели упругость. Он повеселел, встряхнулся, а поскольку только сейчас осознал свою ошибку (напрочь забыл, что алкоголь в малых дозах бодрит), решил попусту не предаваться гнетущим воспоминаниям о прошлом и мучительным опасениям за будущее, что лишь сокращает человеку жизнь, а принимать действительность такой, какая она есть, и смело противостоять ей. И вот, уже без отвратительно унизительного страха, он достал из Гелениного тайника бутылку и налил себе джину в стаканчик из-под горчицы, из которого Гелена якобы пила минеральную воду «корытницу», считая, что эта вода положительно действует на пищеварение.

В конце концов, пять лет я даже не нюхал спиртного, завтра — свободный день, Гелена эту бутылку уже не допьет. ТАК ЧТО ЖЕ…

Нелегко далось ему воздержание, поначалу он частенько срывался. И долго боролся с рецидивами, пока наконец не пришел к заключению, что поможет ему лишь одно — абсолютная трезвенность. Он прислушался к совету своего защитника и спасителя, режиссера Светского, который некогда тоже претерпевал подобные муки; только Светского он может благодарить за все, чего удалось ему достичь. Светский взял его к себе ассистентом лишь при условии, что он напрочь завяжет с выпивкой. Такие слова, как «исключительные данные», «недюжинный талант», этот режиссер вообще никогда не произносил. Ахинея, романтические, патетические бредни, меня тошнит, когда я это слышу. Режиссеров он сравнивал с музыкантами-исполнителями. Понимаешь, тут такая же штуковина, что и с пианистами: достаточно иметь каплю музыкального слуха и крепкую задницу, терпение, выдержку, чтобы сидеть на этой заднице и упражняться, упражняться до потери сознания, часы, месяцы, годы, больше других, да, каплю музыкального слуха и волю, и этого хватит. Режиссура то же самое; режиссером может стать каждый, у кого есть хоть какая-то способность зрительно мыслить, немного организационного, так сказать, «таланта» и крепкие нервы, мы обыкновенные интерпретаторы, ремесленники, реализаторы, пианисты, понимаешь, ты можешь быть гениальным пианистом, совершеннейшим виртуозом, но все-таки навсегда останешься лишь интерпретатором, толкователем чужих замыслов. Только тот, кто создал само сочинение, только тот — подлинный творец.

Славик не соглашался с ним: Чушь порешь. Они с самого начала были друг с другом на «ты», Светский не терпел церемонного обращения на «вы»: Когда работаю, мне это мешает — пан режиссер, вы… — понимаешь, портит настроение, теряю контакт, авторитет надо завоевывать иначе, понимаешь, либо ты вытянешь, либо — харакири. Чушь порешь, возражал Славик, ты хорошо знаешь, что это не так, интерпретатор такой же творец, он творчески, по-своему толкует сочинение, ты будто не знаешь, что интерпретацией можно запороть самое гениальное произведение и наоборот. Из скольких паршивых сценариев ты сделал отличные вещи, да и вообще, самое гениальное произведение останется мертвым, если никто не исполнит его, а уж о сценариях и говорить не приходится. Сценарий — пустое, грошовый клочок бумаги, пока не снимешь по нему фильма, не вложишь в него смысла, и ты именно тот, кто определяет конечный результат. Возьми авторский фильм — это твое детище, от начала до конца, он равен любому сочинению или роману, да чего там равен, он больше, он действеннее, какая уйма людей попадает под твое влияние, брось, пожалуйста, куда литературе тягаться с фильмом! Кинематографист — это все вместе: он и художник, и композитор, и писатель. Славик просто задыхался, яростно защищая фильм, а Светский, знай, ухмылялся: Щенок ты еще. Авторский фильм, ишь, куда загнул, камеру от проектора пока отличить не можешь, а уж мечтаешь об авторском фильме, ах ты, желторотый, погоди, еще узнаешь, что за тоска зеленая делать фильмы, но ты мне нравишься, ослиные твои уши, я тоже был когда-то таким же фанатиком, попробую поработать с тобой, но с выпивкой напрочь завязывай, это я тебе говорю, ни глотка, иначе — харакири, понятно, ни-ни. Я-то знаю, именно харакири, только тупым мечом, медленное харакири. Сперва ловишь кайф, но мало-помалу это оборачивается другим концом. Сперва я заполнял выпивкой короткие промежутки между работой, но понемножку эти промежутки все более удлинялись. В конце концов я стал заполнять работой лишь краткие промежутки между попойками, и было ясно, что в конечном счете выпивка сожрет работу. И знаешь, что было хуже всего? Дыры: понимаешь, я по-настоящему терял память, подчас наступали долгие отрезки времени, когда я вообще ничего не помнил, мозг мой полностью выключался, а депрессия, ужас какой-то, этого кошмара и злейшему врагу не пожелаешь. Ни капли алкоголя! Он погладил свою поседевшую козлиную бородку и предостерегающе поднял указательный палец: Иначе — харакири.

Впечатляющие слова Светского так напугали Славика (и у него случались «дырочки»), что он немедля решил ограничить свое более чем неумеренное пьянство, и с тех пор стал тем, кого в народе называют «квартальным алкашом». Два-три месяца он даже не притрагивался к рюмке, но, когда его прижимало, он пил по трое суток без передыху, и после таких возлияний проходило еще дня три, пока он очухивался. Это были чудовищные дни; его голову нестерпимо сжимал железный обруч и вызывал где-то в макушке смертельный страх, отчаяние и мучительно постыдные укоры совести. Он собирал последние остатки воли и сил, чтобы не выпить рюмку для бодрости. Он понимал, что это могло бы, пожалуй, избавить его от депрессии, но вместе с тем и окончательно сломить: это кажущееся облегчение в скором времени наверняка обернулось бы тяжким недугом — алкоголизмом, а на эту карусель садиться ему не хотелось. Он знал немало молодых людей, что вертелись в этом кругу, и глядеть на них было чрезвычайно тягостно.

Да, не просто было выдержать, но он выдержал. А иначе — в самом деле — невероятно мучительное харакири бамбуковым мечом; в конце концов победил инстинкт самосохранения, и с тех пор он даже не заглядывал в рюмку. Три кружки пива в день, но это не в счет.

Славик бросил пить, и все изменилось. Ему казалось, что он стал совсем другим человеком. Он с удивлением изучал себя прежнего и без устали задавался вопросом: неужто и правда это был я, тот бессознательный комочек нервов, тот жалкий бедняк, то воспаряющий к звездам, то скулящий в пыли дороги, вершина и пропасть, эйфория и депрессия, слепой и глухой ко всему окружающему? Немыслимо… Он чувствовал себя заново рожденным. И вновь это была эйфория, постоянная эйфория, эйфория трезвости. А потом?

Он стал неприятным в общении. Уверился, что наконец-то прозрел. Его раздражало, что окружающие — в особенности Гелена — с непостижимой тупостью отстаивают свою слепоту, и даже более того — пребывают, очевидно, на верху блаженства. С воинственной нетерпимостью людей, заменивших одну крайность другой, он решил переделать и ближних по своему подобию. И как кающиеся грешники становятся фанатичными святыми, а отрекающиеся священники превращаются в фанатиков-атеистов, так и он, убежденный алкоголик, стал вдруг фанатиком-абстинентом Чему ж удивляться, если вскоре всем набили оскомину его запальчивые нравоучения и они, пресытившиеся и раздраженные, плюнули на него. Что ж, раз так, пропивайте и ту каплю разума, которая у вас еще осталась, начисто освободитесь от памяти, вы, кучка жалких рабов, изрек он и, отвернувшись от них, умыл руки. Среди слепых и одноглазый — король, было его последнее предостережение. А потом он остался в одиночестве. И сразу же растерялся: не знал, куда девать свободное время.

Это был интересный опыт. Славик перестал пить, выполнив тем самым условие режиссера Светского (жаль, год назад с ним случился третий инфаркт). Светский взял его под свое крылышко и посвятил в самую суть дела: дал ему возможность «приобщиться» к съемкам с самого начала — совещания с автором сценария, с редактором, с художником сцены, с художником по костюмам, главным оператором, работа над техническим сценарием, выбор актеров, читка… И просто парадоксально: работа ассистента режиссера поглощала теперь гораздо больше времени, чем раньше, но — удивительная вещь — чем больше времени он отдавал работе, тем больше его оставалось. Он снова взялся за сценарии и рецензии; надо было что-то делать, чтобы не умирать от скуки.