Конец каникул
Шрифт:
Она принялась плакать. Старая простая женщина, она вытирала нос о передник, плакала громко, и это было невыносимо. Отец резко встал, отодвинул тарелку и вышел из дому. А дедушка справился наконец с ботинками, напялил пиджак и заявил серьезно:
— Поцелуй бабушку, Юрек. И обещай, что сразу по приезде ей напишешь. Ну, прощайтесь. Перестань, бабка, реветь. Я тебе говорю, он парень с головой, он свое место найдет… Ну, пора!
Бабушка вышла с нами за порог. Я повернулся, помахал ей. Но она не ответила мне. Она стояла на крыльце не шевелясь и смотрела на меня, как мне показалось,
— Бабушка, что мне делать?
Всего секунду назад я не знал, о чем спрошу. Я не хотел ни о чем спрашивать, хотел только поцеловать ей руку… и чтоб не смотрела на меня так. Но когда подбежал, я увидел у нее на лице то, чего раньше никогда не видел, а может, просто не замечал. Словно досаду на меня, неприязнь… Значит, и я для нее чем-то виноват? Я… А что такое я сделал? Ведь я всего-навсего уезжаю…
— Скажи, бабушка, что мне делать?
— Поезжай. Не забывай… — И ее рука описала широкую дугу, словно одним движением она хотела замкнуть некое пространство, охватить то, чего не выразить словами. — Не забывай про нас. У меня один-единственный сын… Это твой отец. И он все потерял. Никогда ей этого не прощу… Поезжай. Это не твоя вина…
Я отступил на шаг, но все не мог оторвать глаз от ее лица. Никогда еще не видал я такой ненависти. И подумал, что для своей бабушки в эту самую минуту я перестал что-либо значить. Теперь один только человек был ей важен: ее собственный сын. Только мой отец. И весь мир она, наверно, поделила на тех, кто с ним, и на тех, кто может обидеть его. С сегодняшнего дня для своей бабушки я отношусь к тем другим. Я не стал ей отвечать, да она и не ждала моего ответа. Опустив голову, я отошел от крыльца.
Дорога к станции была в гору, но мы шли быстро. «Если б все тяжелое было таким же тяжелым, как этот чемодан, — думал я, — тогда по любому склону я взбежал бы с песней! Неужели им непонятно, что слишком много взвалили они на мои плечи? Что я им всем сделал?»
Возле рыночной площади, рядом с книжным магазином, нам встретился Збышек Малецкий. Збышек был на велосипеде. Он поздоровался с отцом и посмотрел на меня, словно хотел о чем-то спросить или ожидал, что я с ним заговорю. Но когда я прошел мимо без слов, с равнодушным видом, Збышек вскочил на велосипед и уехал.
Вот мы и на станции. На перроне толпятся люди. Мы остановились под часами, отец отдал мне билет, дедушка стоял рядом, волнуясь и перекладывая тросточку из одной руки в другую. То и дело он давал мне какой-нибудь чудной совет, а я притворялся, что слушаю его. Потому что чувствовал — замолкни дедушка, и мы все будем молчать. Так же, как по дороге на станцию.
— В поезде не пей лимонаду, он, конечно, крашеный. Смотри в оба за чемоданом — уведут. Не спи. Или спи, но чемодан держи тогда под ногами…
— Когда держать под ногами?
— Когда будешь спать. Но лучше все-таки не спи, не то проспишь станцию.
— Это ж конечная станция…
— Так только говорится, всегда могут что-нибудь изменить, и поезд пойдет дальше. Ага! И не разрешай открывать окна, иначе будет сквозняк. Скажи людям, что заело. Но
лучше всего не разговаривай совсем, потому что неизвестно, что за люди. Если будут о чем спрашивать, буркни в ответ, что у тебя горло болит.Отец рассердился:
— Дедушка, что ты городишь? Глупости какие-то…
— Глупости? Пусть будет глупости. Только, боже сохрани, не пей холодной воды. А теперь пошли туда, к ларьку… Напьемся пива.
— Я не люблю пива.
— Ну, тогда лимонаду!
Отец пожал плечами и остался у чемодана. А мы направились к ларьку. Там дедушка тихо сказал:
— Не в лимонаде дело, все равно крашеный, покупать не стану. Юрек… тут немного денег… вот! Только спрячь хорошенько. Может, в ботинок, а?
— Триста злотых! Дедушка, да ведь это…
— Тихо! Ну!.. Ни слова. Не серди меня!
Ни с того ни с сего дед принялся кричать и так замахал тросточкой, что продавщица в киоске забеспокоилась:
— Что случилось, папаша? Если что не так — вон стоит милиционер…
— Пусть присядет, не то жилы на ногах вздуются! — ответил дедушка. — Две большие светлого!
Он кивнул милиционеру и, когда тот подошел, внимательно на него посмотрел:
— Клеофаса Матеяка сын, а? С Замурной улицы?
— Верно, дед, — улыбнулся милиционер.
— Ну так берись, человек, за другую кружку, стоишь, как на свадьбе, а с кем мне выпить?
По радио объявили поезд на Варшаву. Меня охватило беспокойство, только сейчас я заволновался по-настоящему.
Подбежал к отцу. Эту фразу я давно уже приготовил:
— Слушай, голубей я выпустил со злости… я не хотел…
— Каких голубей?
— Моих… наших. Я выгнал их… всех…
— Не стоит сейчас об этом, это не самое важное… Юрек, нет уже времени. Бери чемодан, живо!
Поезд остановился. Щелкая, открывались двери вагонов. На платформе поднялась суматоха. Все бежали в разные стороны, заглядывали в окна в поисках купе посвободней. Мне ничего так и не удалось сказать, слишком поздно… Только сейчас я понял: сказать надо многое! Так быстро пришел поезд…
Я не слышал, что говорил отец, дедушка. Милиционер дал дедушке подержать свою кружку с пивом и помог мне внести чемодан, я пробивался через коридор и, заглядывая в купе, спрашивал, нет ли свободного места, но мне не отвечали; кто-то с кем-то громко прощался; женщина рвала что есть силы кладь, застрявшую в дверях… Каждый совершал тысячу мелких ненужных движений, суетился, нервничал. Какой-то человек назойливо и громко кричал в окошко:
— Алло, бутылку минеральной сюда! Бутылку минеральной! Алло, бутылку минеральной…
Я силой пробился к окну, открыл его и высунулся как можно дальше. Поцеловал дедушку, который обе кружки с пивом отдал теперь милиционеру. Схватил отца за руку, горло у меня свело судорогой, я не мог произнести ни слова…
Крик начальника поезда перекрыл голос, требовавший минеральной воды. Люди немного утихли. Издалека долетело протяжное:
— Готоооооов!
— Папа! Почему вы меня отсылаете? Почему ты согласился, чтоб я ехал?