Конец каникул
Шрифт:
— Видишь… Ты не понимаешь меня… Я думаю, твоя мама все-таки вернулась бы туда, к тебе. А теперь, раз ты приехал…
Я прервал его:
— Это ты меня не понимаешь. Я правильно сделал, что приехал. Но здесь не останусь! Уже решил… Знаю.
— Что ты собираешься делать?
— Обо мне не беспокойся. Я знаю, что делать. Но передай ей наш разговор и отдай то письмо, которое твоя мама забыла передать, и все расскажи. Ладно? Сделай так, Сташек…
Когда мы ложились, за окном уже светало.
Я не слышал, как тетка ушла на работу. Я проспал почти до двенадцати. Сташека не
Все было так легко, так просто. Час езды на электричке. И снова Варшава.
Но я был в досаде на самого себя: ведь я забыл про Эльжбету! Нет, не забыл, неправда. Заехать к ней? Сегодня она уже дома, знает, что я побывал у них. Обрадуется… А может, позвонить? Пойду на Главный вокзал и позвоню. Нет. Что от этого изменится? Все равно через шесть-семь часов я дома. Конечно, я мог бы остаться, тогда б мы часто виделись, до Отвоцка рукой подать. Ей хотелось, чтоб так оно и было, хотелось и мне. Как объяснить ей, что это невозможно? Поймет ли она? Наверняка поймет. И лучше не звонить ей сейчас, не заезжать. Я запомню ее такой, какой видел у нас в Божехове…
Проводнику пришлось потрудиться, прежде чем он меня растолкал.
— Где мы? — спросил я. Мне казалось, что поезд на Катовицы едва тронулся, что видны еще огни Варшавы.
— А где ты выходишь?
Вместо ответа я бросился к окну. И спрашивать ни о чем больше не пришлось. Справа проплывал холм Доротки. Сразу после него — Гродец. Выходит, я уже дома, отсюда можно добраться и пешком.
И я почувствовал себя так, точно возвращался из-за моря, из дальней экспедиции. Только удачной ли была та экспедиция?
— Я? Я сейчас выхожу, в Божехове! — ответил я, взял свой чемодан и пошел по коридору.
И вновь та же дорога по рыночной площади и вниз по Гливицкой улице, вдоль реки. Я иду не спеша и смотрю по сторонам, и все точно такое же, как несколько дней назад, знакомое, привычное. Значит, ничего не случилось, не произошло? А я? Ведь я не такой, как прежде.
Сортировочная машина гудит сильней обычного, словно хочет, чтоб я обратил на нее внимание, мимо идут люди с ночной смены. По Гливицкой, от шахты, тянутся подводы с углем. Кругом все серое; небо затянуто облаками и похоже на грязное полотнище, развешенное над Божеховом.
Почему я иду сначала к дедушке с бабушкой? Сам не знаю, но вот я уже возле двери, раздумывать не над чем. Я нажимаю на ручку и вхожу.
Бабушка разжигала печь. Она отступила на шаг и машинально вытерла руки о передник.
— Юрек… Приехал?
Я стою посреди кухни. Дедушка соскочил с кровати, смотрит на меня во все глаза, а рука беспокойно шарит в поисках трубки. Я вижу, трубка лежит на стуле возле кровати, но дедушке ее не найти. Я снимаю пиджак и, не говоря ни слова, сажусь к столу.
— Что-то случилось? Юрек, говори!
— Нет. Ничего не случилось, — отвечаю я.
— Плохо тебе там было? Не хотели тебя принять? Обидели? Это спрашивает бабушка. Я хорошо ее знаю, знаю этот ее тон.
И я уже знаю, что с этой минуты я для нее тот же, каким был прежде. Попробуй кто меня обидеть — бабушка расшибет ему
башку без промедления. Потому что я снова ее внук, заполнился пробел, я возвращаюсь на прежнее место, которое пустовало без меня.Я знал, что так оно и случится. Не будь я уверен, может быть, не хватило бы смелости вернуться. Они ждут, что я скажу, но я не открываю рта. Я решил про себя, что ни про кого ничего не скажу. Ни «за», ни «против». Одно только должен я сказать.
— Я приехал к вам, вот и все. Хочу быть с отцом. Вернулся домой. Чего вы так удивляетесь?
Бабушка расплакалась. Я встал из-за стола, подошел к ней. Она твердила сквозь слезы:
— Ты правильно сделал… Отец обрадуется! Ты очень правильно сделал…
Я смотрел на лица стариков — моих дедушки и бабушки. Наверно, они были счастливы и, как маленькие дети, не умели этого ни скрыть, ни выразить в словах.
— Я хочу есть! — заявил я.
И принялся за завтрак. Бабушка отерла в конце концов глаза, что-то накинула на себя и вышла из дому. Я воспользовался этим. Подошел к деду, который сидел на постели.
— Ты обманул меня, дед…
Он помотал головой и понурился. Ничего не ответил.
— Почему, дедушка, ты сказал, что я должен ехать? Я думал, так решил отец. И почему ты дал мне денег? Чтоб было на что вернуться, да? Зачем же было тогда отсылать меня отсюда?
Дедушка покосился на дверь, но бабки еще не было. Он проворчал:
— Не помню, чтоб я давал тебе денег… Не выдумывай и не говори им ни о каких деньгах! Надеюсь, ты не покупал на них этой крашеной дряни?
— Лимонаду? Нет. Я покупал мороженое…
— Все равно дрянь… Да что там! — Он махнул рукой и, помолчав, добавил: — Я тебя не обманывал… Я, видишь ли, хотел, чтоб ты туда поехал! Ты должен был поехать. Только… только я думал, ты вернешься вместе с ней, с твоей матерью…
Когда бабка привела отца, я был ужо к этому хорошо подготовлен. Я подошел к нему, и мы как ни в чем не бывало пожали друг другу руку.
Он не задавал мне вопросов и не удивлялся. Словно мой приезд был в порядке вещей, просто по недоразумению или по случайности состоялся на несколько дней позднее.
— Что же ребенка не поцелуешь? — крикнула с возмущением бабушка.
— Я приехал к тебе, — сказал я. — Буду с, тобой!
Я чувствовал, он ждет еще одной фразы, сам не спрашивает. Не знает, какой она будет, эта фраза. Только я могу сказать ему то, что он желает услышать. И я говорю:
— Мы будем ждать все вместе… Вместе, ладно? Он улыбается мне.
— Да. Мы будем ждать вместе…
Наступило молчание. И вдруг бабка заводит свое обычное:
— Юрек, где твоя расческа? Посмотри, на кого ты похож! Сейчас же мыться! Старик, перестань крутиться возле плиты и сыпать пепел в горшки! Слышишь?..
Мы понимаем, откуда эта воинственность. Дедушка говорит:
— Ну вот, бабка опять в роли царя Николая! Видали, какая грозная? Знал бы ты, Юрек, как она в эти дни притихла!
— Теперь притихнешь ты, старый болтун! Перестанешь бегать на вокзал, да? — И бабка принялась изображать деда: — «Пивка пошел выпить. Пивка»… Точно рядом и ларьке нет пива? А ты куда? — набросилась она на отца.