Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки

Таким образом он поднимает на смех надежду некоторых ученых разработать полную теорию, отвечающую на все вопросы мироздания.

— Многие думают, что проблемы могут быть решены; многие думают противоположное. Я считаю, что мы зашли очень далеко, но нам еще предстоит гораздо более долгий путь. Я должен показать вам отрывок на эту тему.

Он снова вскочил и вернулся со своей книгой «Догадки и опровержения» (Conjectures and Refutations). Открыв ее, он с почтением прочитал свои собственные слова: «В нашем бесконечном невежестве мы все равны».

Поппер также верил, что наука никогда не сможет ответить на вопрос о назначении и цели Вселенной. По этой причине он никогда полностью не отвергал религию, хотя давно отказался от своего увлечения лютеранством, приверженцем которого был в юности.

— Мы знаем очень мало, и нам следует быть скромными и не притворяться, что мы что-то знаем о высших вопросах такого рода.

Тем не менее Поппер с ужасом говорил о современных философах и социологах, утверждающих, что наука не способна постичь какую-либо истину, и спорящих о том, что ученые остаются верными теориям из культурных и политических соображений, а не из рациональных. Такие критики, заявил Поппер, негодуют, когда на них смотрят как на неполноценных в сравнении с настоящими учеными, и пытаются «изменить это положение, поклевывая противников». Я высказал предположение, что эти критики пытаются описать, как наука на самом деле применяется, в то время как он, Поппер, пытался показать, как ее следуетприменять. К моему удивлению Поппер кивнул.

— Очень хорошее заявление, — сказал он. — Нельзя понять, что наука представляет собой на самом деле, если у тебя в голове не сложилось идеи о том, какой науке следует быть.

Попперу пришлось согласиться, что ученые часто не дотягивали до того идеала, который он для них установил.

— С тех пор как ученые стали получать субсидии для проведения работ, наука перестала быть такой, какой ей следует быть. Это неизбежно. К сожалению, присутствует определенная доля коррупции. Но я это не обсуждаю.

Но затем Поппер заговорил именно об этом.

— Ученые не являются такими самокритичными, как следовало бы, — заявил он. — Мне хотелось бы, чтобы вы и люди, подобные вам, — он ткнул в меня пальцем, — представили их массам. — Он неотрывно смотрел на меня какое-то время, потом напомнил мне, что не он просил об этом интервью. — Как раз наоборот, — сказал Поппер. — Вам известно, что я как раз делал всё, чтобы отбить у вас желание появляться здесь.

Затем Поппер углубился в мучительную техническую критику — включая триангуляционную и прочие загадки, касающиеся Большого Взрыва.

— Всегда одно и то же, — сделал он вывод. — Трудности недооцениваются. Теория представляется так, словно все это доказано с научной достоверностью, но научной достоверности просто не существует.

Я спросил Поппера, считает ли он, что биологи также слишком привержены теории естественного отбора Дарвина (в прошлом он заявлял, что теория является тавтологичной и поэтому псевдонаучной) [45] .

45

Поппер обсуждает свои сомнения относительно теории Дарвина в гл. 10 «Естественный отбор и его научный статус» книги «Избранное».

— Наверное, это было слишком, — махнул рукой Поппер. — Я не отношусь догматически к своим взглядам. — Внезапно он стукнул кулаком по столу и воскликнул: — Следует искать альтернативные теории!

Это, — он помахал в воздухе работой Гюнтера Вахтерсхойзера о происхождении жизни, — альтернативная теория. И кажется лучше. Но не значит, что эта теория — истинна, — быстро добавил Поппер.

Даже если ученые создадут жизнь в лаборатории, объяснил он, они никогда не смогут быть уверены, что на самом деле жизнь возникла именно таким образом.

Пришло время задать мой главный вопрос. Может ли быть опровергнута его собственная концепция опровержимости? Поппер уставился на меня, сверкая глазами. Затем выражение его лица смягчилось, и он накрыл мою руку своей ладонью.

— Мне не хочется вас обижать, — мягко сказал он, — но это глупый вопрос.

Внимательно глядя мне в глаза, он поинтересовался, не один ли из критиков, писавших о нем, надоумил меня задать этот вопрос. Да, соврал я.

— Я так и думал, — кивнул он с довольным видом. — Первое, что следует сделать на семинаре по философии, когда кто-то предлагает идею, — это заявить, что она не соответствует своим критериям. Это один из самых идиотских видов критики, какой только можно себе представить!

Его концепция опровержимости, сказал он, — это критерий для разделения между эмпирическими типами знаний, а именно наукой, и неэмпирическими, такими, как философия. Опровержение само по себе «решительно неэмпирично»; оно относится не к науке, а к философии, или к «метанауке», и вообще неприменимо к науке в целом. Смысл признаний Поппера был в том, что критики правы: опровержение — это просто направление, приближенный метод, иногда помогающий, а иногда — нет.

Поппер сказал, что никогда раньше не отвечал на вопрос, заданный мною.

— Я считал, что он слишком глупый, чтобы на него отвечать. Видите разницу? — спросил он опять мягким голосом.

Я кивнул. Вопрос и мне казался несколько глупым, сказал я, но я все равно подумал, что его следует задать. Он улыбнулся, сжал мою руку и проворковал:

— Да, все правильно.

Раз уж Поппер казался таким приятным и со всем соглашался, я упомянул, что один из его бывших студентов обвинил его в том, что он не переносит критику своих идей. Глаза Поппера сверкнули.

— Это совсем не так! Я был счастлив, когда меня критиковали! Конечно, не тогда, когда после моего ответа на критику, как, например, я ответил вам, человек тем не менее продолжал меня критиковать. Вот это я уже не переношу.

Если бы такое случилось, Поппер приказал бы студенту покинуть его группу.

Когда свет в кухне стал приобретать красноватый оттенок, миссис Мью просунула голову в дверь и сообщила, что мы говорим уже больше трех часов. С некоторым раздражением она спросила, сколько мы еще намерены разговаривать. Может, будет лучше, если она вызовет мне такси? Я взглянул на Поппера, на лице которого появилась улыбка нашкодившего мальчишки, хотя внешне он казался сникшим.

Я задал последний вопрос: почему в своей автобиографии Поппер сказал, что он — самый счастливый философ из всех, кого он знал.

— Большинство философов на самом деле находятся в глубокой депрессии, — ответил он, — потому что они не могут родить ничего существенного. — Довольный собой, Поппер взглянул на миссис Мью, на лице которой изобразился ужас. — Лучше этого не писать, — сказал он, поворачиваясь ко мне. — У меня и так достаточно врагов, и лучше не отвечать им таким образом. — С минуту он колебался, потом добавил: — Но это так.