Конец пути

– Оно конечно, – я сварливо перебил ее гимн свободе, – ничто не серьезно, не важно само по себе, но становится серьезным, если ты сам готов принять его всерьез. И я не вижу особого повода смеяться над чужой серьезностью.

– Да перестань ты, в конце-то концов! – воскликнула Ренни. – Ты прямо как Джо, ничуть не лучше. По-моему, все наши беды оттого, что мы слишком много думаем и слишком много говорим. Говорим, говорим, а получается в результате полная чушь, которая тут же исчезла бы, если бы все попросту заткнулись. – Она опрокинула очередной стакан – уже четвертый или пятый по счету, тогда как я все еще нянчил свой первый. – Знаешь, что я думаю? Я думаю, ничего подобного в жизни бы не случилось, не будь у нас такого количества свободного времени. Правда-правда. Ты вот клянешься и божишься, что понятия не имеешь, как во все это влез, а я вот думаю, ты во все это влез просто от скуки.

– Да брось ты.

– А что, амбиций у тебя никаких, ты не слишком занят, красавцем тебя тоже не назовешь, живешь только для себя. Мне кажется, ты целыми днями сидишь вот так, качаешься в своем этом кресле, подремываешь и придумываешь всякие пакости исключительно потому, что тебе скучно. Мне кажется, ключик-то к тебе элементарный: тебе просто-напросто скучно.

Я не просто то или се, Ренни, – вяло отозвался я. – Мне, может быть, среди прочего и скучно тоже, но мне никогда не бывает просто скучно. – Ренни, ясное дело, пыталась учинить сеанс любительской Мифотерапии: всякий, кто начинает говорить о людях с точки зрения подбора ключиков, занимается откровенным мифотворчеством, поскольку таинство души человеческой через ключики не объяснить. Но я был слишком мрачен, чтобы расщедриться по поводу ее сюжетослагательских дерзновений на что-нибудь кроме самых поверхностных замечаний.

– А мне кажется, тебе просто скучно; и мне плевать, что ты по этому поводу думаешь. Мне вообще больше нет дела до того, что вы оба думаете обо всем об этом или там обо мне: я вас больше всерьез принимать не намерена. Я даже и думать об этом перестала.

– Весьма неглупо с твоей стороны.

– Что, задело? – рассмеялась она. – Правда ведь, всякий интерес пропадает, если мне больше не будет больно? Ну и черт с тобой! Мне больше не будет больно. Что это ты такой надутый, а? Можно подумать, ты в штанишки наделал или еще чего хуже. – Ей самой стало смешно, и она пьяненько хихикнула. – У Джо сегодня утром вид был точь-в-точь такой же – насупился, что твой пророк библейский. Я испортила вам игру, вот вы теперь и дуетесь. Да перестань ты строить козью морду, и давай мы с тобой напьемся, а нет, так отвези меня домой.

Я докончил стакан и налил себе еще.

– Ты, надеюсь, понимаешь, что я не поверил ни единому твоему слову. Смело, конечно, но не убеждает.

– У тебя просто духу не хватит поверить, – съехидничала Ренни.

– И у меня не хватит, и у тебя не хватит, даже под прицелом.

– Давай мели, – заявила Ренни. – А мне плевать.

– А еще я не думаю, что Джо хоть что-нибудь знает.

– И плевать.

– Он ведь не станет сидеть с мрачным видом. Он хлопнет дверью, и все дела.

– Это тебе так кажется. Мы слишком тесно связаны. Я вообще в толк не возьму, и чего я, собственно, паниковала: да разве такая вот малость может нам с Джо помешать? Для этого нужен кто-нибудь посильнее, чем ты, Джейк. Ты же ничего про нас, про Джо и про меня, не знаешь. Ничегошеньки.

– Я уже говорил тебе в прошлый раз, чтобы ты послала его к черту.

– Я еще, может, вас обоих пошлю к черту.

– Замечательно, девочка моя, но когда будешь приводить приговор в исполнение, не забудь про его коронный хук левой.

Эта моя последняя фраза протрезвила ее стакана на три, не меньше.

– Не думаю, что Джо еще когда-нибудь меня ударит, – серьезно сказала она.

– Тогда скачи скорей домой, пока ты под мухой, щелкни его по носу и скажи, что не станешь больше принимать всерьез всякую чушь вроде вашей с ним половой жизни, – предложил я. – Скажи ему, что все проблемы оттого, что он слишком много думает.

– Джейк, он больше не станет меня бить. Никогда.

– Он свернет тебе к чертовой матери челюсть. Только скажи ему, что он ведет себя как школьник! Он дух из тебя вышибет, и ты это прекрасно знаешь. Ну, давай, я составлю тебе компанию. Если ты права, ка-ак мы все начнем тут хохотать, и фыркать, и утирать друг другу сопли. А потом соединим по-братски руки, и все наши беды прикажут долго жить.

Ренни окончательно протрезвела.

– Я тебя ненавижу, – сказала она. – Ты ведь даже на минуту не дашь мне побыть хоть вполовину, хоть чуточку такой счастливой, как раньше. Даже и притвориться счастливой я не имею права.

И (mirabile dictu Странно сказать (лат.).) едва она помрачнела, как я был исцелен – ее былая легкость перешла ко мне, и я налил себе еще стакан мускателя.

– Вот теперь ты доволен, да? – почти навзрыд.

– Н-да, хорошо быть извращенцем. Мне правда очень жаль, Ренни.

– Ты правда счастлив как задница! – сказала она, мотая головой из стороны в сторону.

Но такие случайные приступы бодрости у Ренни и такая ненужная жестокость с моей стороны бывали нечасто. Как второй ее визит не был похож на первый, так и третий (и последний в сентябре) ничего общего не имел со вторым. К этому времени я уже достаточно увлекся образовательным процессом, и причину моих настроений все чаще и чаще следовало искать в аудитории. В тот день, в последнюю пятницу сентября, я был проницателен, изобретателен, остер как бритва просто потому, что с утра у меня была грамматика и объяснял я правила управления падежными формами местоимений: редкостное чувство благоденствия и ясности, если и не прямо-таки просветления, приходит к человеку, когда он может не только сказать вслух, но и понять от и до, что местоименное дополнение ставится при переходном глаголе в родительном падеже при отрицании или при указании на часть предмета, во всех же иных случаях правомерен исключительно винительный падеж. Я поделился данным наблюдением с полной аудиторией юных ученых и торжественно подвел черту.

– "Я могу принять решение, а могу и не принимать никаких решений"! Вопросы есть?

– Эй, послушайте, – раздался вдруг голос нарушителя спокойствия – в заднем ряду, где же еще, тот самый стервец, которого я уже пообещал себе непременно завалить за наглость на первом же зачете, – а что появилось раньше – язык или учебник по грамматике?

– Что вам угодно, Блейксли? – спросил я, отказываясь принять участие в игре по его правилам.

– Ну. у меня такое ощущение, что люди научились говорить куда раньше, чем принялись писать учебники, а задача учебников – объяснить, каким таким образом разговаривают люди. Вот, например, если моему соседу по комнате звонит по телефону приятель, я его потом спрошу: "Чего он хочет?" И любой здесь в аудитории спросит точно так же: "Чего он хочет?" Я готов поспорить, что девяносто процентов населения вообще в этом случае скажут: "Чего ему надо?" И никто, совсем никто не сформулирует вопрос: "Что, собственно говоря, ему угодно?" Спорим. даже и вы так не скажете? Оно ведь и звучит как-то странно, разве не так? – Аудитория осклабилась. – А поскольку предполагается, что у нас демократия, так раз уж никто кроме горстки ученых чудиков никогда не скажет: "Что, собственно говоря, вам угодно?", зачем притворяться, что мы все идем не в ногу, а они – в ногу? Почему не поменять правила?

Вылитый Джо Морган: дорожки следует прокладывать там, где ходят люди. Я возненавидел его всеми фибрами души.

– Мистер Блейксли, вы ведь, должно быть, едите жареного цыпленка руками?

– Чего? Да, конечно. А вы – нет?

Класс, увлеченный дуэлью, захихикал, но после этой его последней откровенно хамской выходки они уже не так однозначно болели за нахала Блейксли.

– Ну а бекон за завтраком? Руками или вилкой, мистер Блейксли?

– Руками, – ответил он с вызовом. – Ну конечно, руки ведь были раньше вилок, так же как язык – раньше всех этих ваших учебников.

– Но позвольте заметить, не ваши руки, – холодно улыбнулся я, – и, бог мне свидетель, не ваш английский язык! – Класс дружными рядами перешел под мои знамена: предписательная грамматика одержала победу. – Все дело в том, – подытожил я, обращаясь уже ко всей аудитории, – что, будь мы до сей поры дикарями, мистер Блейксли имел бы полную волю есть как свинья и не нарушал бы при этом никаких правил, потому что правил не существовало, и он бы мог вопрошать: "Звучит как-то странно, разве не так?" хоть каждые пять минут, и никто бы не обвинил его в безграмотности, поскольку грамотности – правил грамматики – попросту не было. Но как только устанавливается определенная система правил, будь то правила этикета или грамматики, и как только она принимается за норму – имеется в виду некий идеал, а не среднестатистическая норма, – вы получаете свободу нарушать их в том и только в том случае, если согласны, чтобы все прочие смотрели на вас как на дикаря или на совершенно безграмотного человека. И не важно, сколь бы догматическими или противоречащими здравому смыслу ни были эти правила, они – некая всеобщая условность. А в случае с языком есть и еще одна причина следовать любым существующим правилам, даже самым что ни на есть идиотским. Мистер Блейксли, что означает для вас слово лошадь?