Конец российской монархии

Вся мебель гостиной была сдвинута со своих обычных мест к стенкам вагона, и посредине образовалось довольно свободное пространство.

Заканчивал говорить Гучков. Его ровный мягкий голос произносил тихо, но отчетливо роковые слова, выражавшие мысль о неизбежности отречения государя в пользу цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича.

«К чему эти переживания вновь?» — подумал я, упустив из виду, что депутатам неизвестно решение государя, уже принятое днем за много часов до их приезда.

В это время плавная речь Гучкова была прервана голосом государя.

— Сегодня в 3 часа дня я уже принял решение о собственном отречении, которое и остается неизменным. Вначале я полагал передать престол моему сыну Алексею, но затем, обдумав положение, переменил свое решение и ныне отрекаюсь за себя и своего сына в пользу моего брата Михаила… Я желал бы сохранить сына при себе, и вы, конечно, поймете, — произнес он, волнуясь, — те чувства, кои мною руководят в данном желании…

Содержание последних слов было для генерала Рузского и меня полной неожиданностью. Мы переглянулись, но ни он, ни тем более я не могли вмешаться в разговор, который велся между государем и членами законодательных палат и при котором мы лишь присутствовали в качестве свидетелей.

К немалому моему удивлению, против решения, объявленному государем, не протестовал ни Гучков, ни Шульгин.

Государь, несколько помолчав, встал, намереваясь пройти в свой вагон. Поднялись со своих мест и все мы, молча и почтительно проводив императора взглядами…

Гучков и Шульгин отошли в угол вагона и стали о чем-то вполголоса совещаться.

Выждав несколько, я подошел к Гучкову, которого знал довольно близко по предшествовавшей совместной работе в комиссии обороны Государственной думы. Гучков, как я уже имел случай отметить, долго был председателем этой комиссии, я же часто ее посещал в качестве представителя Главного управления Генерального штаба по различным вопросам военного характера.

— Скажите, Александр Иванович, — спросил я, — насколько решение императора Николая II отречься от престола не только за себя, но и за сына является согласованным с нашими основными законами? Не вызовет ли такое решение в будущем тяжелых последствий?

— Не думаю, — ответил мой собеседник, — но если вопрос этот вас интересует более глубоко, обратитесь с ним к Шульгину, который у нас является специалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам. — И тут же Гучков познакомил меня с Шульгиным, с которым я до того времени знаком не был.

— Видите ли, — сказал Шульгин, выслушав меня, — несомненно, здесь есть юридическая неправильность. Но с точки зрения практической, которая сейчас должна превалировать, я должен высказаться в пользу принятого решения. При воцарении цесаревича Алексея будет весьма трудно изолировать его от влияния отца и, главное, матери, которая столь ненавидима в России. При таких условиях останутся прежние влияния, и самый отход от власти родителей малолетнего императора станет фиктивным; едва ли таким решением удовлетворится страна. Если же отстранить отца и мать совсем от ребенка, то этим будет косвенно еще более подорвано слабое здоровье цесаревича Алексея, не говоря уже о том, что его воспитание явится ненормальным. Терновым венком страданий будут увенчаны головы всех троих!..

Возбужденный мною вопрос ныне, после трагической смерти всех лиц, о коих шла речь, потерял, конечно, всякое практическое значение. Но в то время я считал его весьма важным, могущим иметь серьезные последствия. Поэтому я чувствовал удовлетворение в том, что имел случай довести его до сведения тех, кто получил от Временного комитета Государственной думы полномочия урегулировать вопрос отречения и в случае согласия на это государя привезти в столицу соответствующий документ.

Дальнейший разговор как-то не клеился.

Граф Фредерикс пытался, кажется, узнать у депутатов подробности сожжения его дома в столице, во время которого, как говорили, была сильно напугана его больная жена.

Но видно было, что и у почтенного восьмидесяти летнего старца его личные заботы отходили на второй план и что он полон был мыслями о тех событиях, кои совершались на его глазах.

Минуты казались часами…

Но вот наконец вошел государь и принес с собою текст манифеста, отпечатанный на пишущей машинке на нескольких белых листках телеграфных бланков. Насколько помню, это и был тот набросок, который составляли в Ставке, быть может, только несколько видоизмененный.

Депутаты внимательно ознакомились с содержанием манифеста и просили о вставке в его текст лишь нескольких слов, казавшихся им необходимыми. Государь, не возражая, охотно исполнил эту просьбу тут же.

Затем государем у столика был набросан текст двух указов правительствующему сенату: один — о назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича и другой указ — о назначении председателем Совета министров князя Георгия Евгеньевича Львова.

Вопрос о передаче Верховного главнокомандования великому князю, подсказанный, насколько помню, Рузским, казался всем, очевидно, бесспорным; что же касается второго назначения, то таковое было сделано в соответствии с мнением, выраженным присутствовавшими при этом депутатами.

Побеседовав еще несколько минут, государь распростился со всеми, тепло пожал всем нам руки и удалился к себе в вагон.

Я больше не видел отрекшегося императора.

Все стали выходить из вагона. Следуя сзади всех, я оглянулся, чтобы бросить последний взгляд на опустевший салон, служивший немым свидетелем столь важного события. Небольшие художественные часы на стене вагона показывали без четверти двенадцать. На красном ковре пола валялись скомканные клочки бумаги… У стен беспорядочно стояли отодвинутые стулья. Посредине же вагона с особой рельефностью зияло пустое пространство, точно его занимал только что вынесенный гроб с телом усопшего!

Почти двадцать три года император Николай находился во главе страны, занимавшей одну шестую часть земной поверхности и имевшей население свыше 170 млн человек.

Начиналась новая, неизвестная тогда еще глава в истории России!

КОНЕЦ ИСТОРИЧЕСКОГО ДНЯ

По окончании приема у отрекшегося императора главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский пригласил приехавших из столицы депутатов в свой вагон. Надо было дождаться переписки набело манифеста и указов, равно как подписания их государем. Надо было также дать некоторую передышку депутатам, потрясенным пережитым, прежде отправления их в Петроград в обратный путь…

Выйдя на темноватую, плохо освещенную платформу, мы, к удивлению своему, увидели довольно обширную толпу людей, молчаливо и почтительно державшуюся в некотором отдалении от царского поезда. Как проникли эти люди на оцепленный со всех сторон вокзал? На этом вопросе не пришлось останавливаться. Да и как быть поближе к центру событий?!

К толпе подошел Гучков. Он что-то говорил им, по-видимому, трогательное, волнующее. Видно было, как люди снимали шапки, крестились, не то прощаясь с прошлым, не то обращаясь взором к неизвестному будущему. Поражало то спокойствие, почти величавость, с которым псковичи встретили вступление России на новый путь. «Что-то ожидает их на этом пути?» — думалось мне.