Конец света в Бреслау

Мок уткнулся лицом в подушку, которую вчера искусала Софи. За время полицейской карьеры он проводил четыре дела о женоубийстве. В трех случаях поводом преступления были издевательства жен над сексуальной способностью мужей. Потерпевшие, насмехаясь над маленьким размером мужского скипетра, утверждали, что удовлетворения достигали в объятиях других мужчин. Мок проверял эти истории. Это были, без исключения, вымышленные истории, дикие фантазии — последнее оружие, после которого следовало жестокое обращение с женщиной. Он припомнил вызывающие взгляды, которыми бросала Софи на их последнего камердинера Роберта. Он вспомнил запах духов жены, наполнявший служебную квартиру и клятву камердинера, что это запах уличной шлюхи.

Криминальный советник схватился за голову. Были ли угрозы Софи беспочвенными? Она действительно написала дневник о «доставлении себе плотских утех»? Это было бы чтение как раз для борделей, и поэтому описанные ситуации должны были бы попасть в их потребности. Были ли эти порнографические переживания реальностью или выдумкой аристократки, притесняемой мужем плебеем, артистки, угнетенной жестоким мещанином, готовой к материнству женщины, безуспешно порабощенной бесплодным мужчиной? На этот вопрос только один человек знал ответ, человек, задача которого в уходящем неделе была фиксация каждого шага Софи Мок.

Вроцлав, пятница 2 декабря, восемь утра

Мок вышел из Главного Вокзала черным ходом. Миновал дирекцию железной дороги справа и заиндевевшие деревья Тихакерпарка слева и перерезал Густав-Фрейтаг-Штрассе. Он остановился в сквере напротив Гимназии святой Елизаветы. Купил папиросы в стоящем там киоске и сел на остекленевшую от мороза скамью. Ему требовалось вздохнуть, требовалось связать причины со следствиями.

Никогда меня не найдешь. Наконец-то я свободна. Свободна от тебя и от этой мерзкой силезской провинции. Я уезжаю навсегда.

Его подозрения подтвердились. Выходящий с ночной смены кассир взглянул на фотографию Софи и опознал ее как женщину, которая около полуночи покупала билет на ночной поезд до Берлина.

Мок притягивал на себе взгляды спешащих в школу гимназистов, на него кокетливо смотрела продавщица из киоска с газетами и табачными изделиями, со столба объявлений пронзил его взглядом мрачный старец, под изображением которого была надпись: «Духовный отец князь Алексей фон Орлофф предсказывает скорое наступление Антихриста. Его пророчества — это возобновившиеся преступления и катаклизмы».

«Прав этот отец духовный, — подумал Мок. — Возобновляются преступления и катаклизмы. Меня снова бросила женщина, а Смолор снова начал пить».

Мысль о криминальном вахмистре напомнила ему цель его поездки в не слишком любимый им район за Главным Вокзалом. Он пошел прямо Мальтесерштрассе, миновал Гимназию святой Елизаветы и красно-белую народную школу, и повернул направо — в Легмгрубенштрассе. Пересек ее наискосок, проскочив перед трамваем линии «6», и вошел в ворота особняка № 25, стоящего напротив костела св. Генриха. На четвертом этаже в флигеле проживала Франциска Мирга, молодая цыганка из Чехии, чей пятилетний сын носил красивую силезскую фамилию Гельмут Смолор.

На четвертом этаже, напротив двери Франциски, в открытом настежь клозете сидела тучная старуха. Видимо, интимность не была тем, чего бы она хотела. Ее юбки складывались в волны у основания клозета, руки опирались о косяк, а глаза внимательно изучали сопящего Мока. Тот, перед тем как постучать в дверь Франциски, вспомнил упорное мнение о правдивости цыган и решил сделать эту старуху своим информатором.

— Скажите мне, бабушка, — крикнул он, заткнув нос, — приходил кто-нибудь прошлой ночью к госпоже Мирга?

— Ну да, посещали ее, посещали, — старушка сверкнули глазами. — Один военный и один штатский.

— А генерал был среди них?

— А как же, был. Все были. Один военный и один штатский.

Однако Мок волей-неволей должен был полагаться на оспариваемую многими правдивость цыган. Он так сильно постучал в дверь, что шевельнулся висящий на них венок. В щели над защищающей цепочкой появилось лицо молодой женщины. При виде полицейского удостоверения Франциска помрачнела и сняла цепочку. Мок оказался в кухне. На печи стоял горшок с молоком и чайник. Пар оседал на сушащихся детских одежках, на маленькой куче аккуратно сложенных дров для розжига, на ведре, наполненном углем, и на стенах, покрытых зеленой масляной краской. Он снял шляпу и расстегнул пальто.

— Здесь будем говорить? — спросил он с раздражением.

Франциска открыла дверь в комнату, разделенную занавеской, представляющей закат над морем и корабли, качающиеся на волнах. Помещение, отделенное занавеской, было почти полностью занято комодом, трехдверным шкафом, столом и креслами. Одно из них занимал маленький мальчик и ел с аппетитом манную кашу. Если Курт Смолор хотел бы отрицать своего сына, он должен обменяться с кем-нибудь головой.

Малыш смотрел на Мока с ужасом. Полицейский сел и погладил его по рыжим, жестким волосам. Он знал, что нашел информатора. Услышав, как его мать двигает конфорками, тихо спросил:

— Скажи мне, Хельмут, папа был здесь вчера?

Франциска была осторожна. Она сняла с огня молоко, вошла в комнату и посмотрела на Мока с ненавистью. Мальчик был, по-видимому, достаточно сыт. Он ничего не ответил, спрыгнул со стула и выбежал за занавеску. Мок услышал характерный шум тела, упавшего на перину. Он улыбнулся, припоминая прыжки маленького Эберхарда с печи на кучу перьев, покрывающих кровать родителей в маленьком доме в Валбржихе.

Вдруг улыбка замерла у него на губах. Маленький Гельмут разразился плачем. Крик усиливался и вибрировал. Франциска зашла за занавеску и сказала что-то по-чешски сыну. Мальчик плакал дальше, но уже не кричал. Мать несколько раз повторила свои слова.

Мок год назад пребывал две недели в Праге, где проводил обучение для полицейских из Криминального Отдела тамошнего Полицайпрезидиума. Все полицейские говорили бегло по-немецки с австрийским акцентом. Таким образом Мок не узнал почти ни одного чешского глагола, кроме одного, который полицейские часто произносили с разными концовками. Это было слово «zabit» (убить). Сейчас именно оно в одной из своих форм — предшествовавшее отрицанию «не» — звенело из-за занавески, а сопровождало его международное слово, торопливое, «papa». Мок усилил свой филологический ум. «Папа» мог быть либо подлежащим до «убить», или дополнением. В первом случае фразу Франциски надлежало бы понимать как «папа не убивает», «папа не убивал» или «папа не убьет». Во втором — «не убивает папу», «не убил папу» или «не убьет папу». Мок устранил первую возможность, потому что было трудно представить, чтобы мать успокаивала ребенка таким своеобразным утверждением, что «папа не убьет», и принял вторую возможность. Франциска Мирга могла успокоить сына лишь заверением: «Не убьет папу».

Ребенок перестал плакать, а женщина вышла из-за занавески и посмотрела на Мока вызывающе.

— Вчера был тут Курт Смолор? — повторил он вопрос.

— Нет. Давно его не было. Наверное, у жены.

— Ты лжешь. Некогда, когда он напивался, он всегда приходил к тебе. Вчера тоже был пьян. Говори, что тут был и где сейчас.

Франциска молчала. Моку стало жарко. Семь лет назад, будучи офицером Отдела нравов, он допрашивал одну проститутку, которая не хотела указывать местонахождение своего сутенера, подозреваемого в торговле живым товаром. Нетерпеливый тогдашний шеф Мока выставил за окна ее годовалого ребенка. Материнская любовь победила любовь к сутенеру.