Конец января в Карфагене
Шрифт:
Как-то раз Самойлов поддался обаянию стариковских призраков настолько, что сам до сих пор удивляется степени собственного легкомыслия. Прежде чем прочесть «Человека-невидимку» в оригинале, он узнал о нем от бабушки. Бабушка мучила внука пересказом старого фильма. Ему как сейчас слышится ее не по годам кокетливый голос:
«Внимание! Невидимый идет по городу!»
И воображение тотчас рисует довоенные репродукторы на столбах.
Вскоре (дело было зимой) по телевизору в промежутке между утренним и вечерним вещанием, стали читать кинорекламу — что в каком кинотеатре можно посмотреть на этой и будущей неделе. Название одного фильма показалось ребенку знакомым.
Его обманывали. Обман продолжался
Невидимой оказалась не книга, ее могли свободно выдать в любой библиотеке. Сам фильм вел себя как невидимка. Самойлов полсотни раз, упиваясь последними крупицами надежды, вслушивался в объяву с указанием времени сеансов в очередном кинотеатре, но, выбираясь в город, не видел на афишах ничего похожего. При этом он упрямо и тщательно скрывал свои «оттенки скорби». Прямо спросить: в чем ошибка, объясните? — было унизительно.
Дело в том, что изучать украинский язык они начинали только со второго класса. Диктор произносил «Чоловiк та жiнка», а первокласснику Самойлову слышалось что?.. Естественно — «Человек-невидимка». А в прокате шла «Мужчина и женщина»: Ша-ба-даба-да, Ша-ба-даба-да, бять-нахуй-блять…
Фильмы с такими названиями манили его не более чем общественные туалеты, он боялся их как газовых камер, которыми сосунков вроде него в школе и дома с каким-то болезненным сладострастием запугивали взрослые дяди и тети.
Самойлов увлекся Хендриксом рано, и отдавал себе в этом отчет. И вовсе не потому, что тот рано умер, жил чорт знает как, бросая вызов и т. д. Вон — Николай Островский тоже рано ослеп и жил недолго, а жалкий Есенин прожил еще меньше, и повесился, но Самойлова они только раздражают, а их поклонники, он это предчувствует, будут мешать ему жить постоянно. Ну их.
Если бы его спросили, почему именно Джими? Он бы ответил: потому что Хендрикс играет одно, а слышится совсем другое. Особенно если он не поет, а только играет. Самойлову безумно понравилась пьеса «Подозрение», хотя слышал он ее всего один раз по радио. А в реальной жизни отыскать инструментал с таким названием пока не удается. Может быть, ее и не было — очередная слуховая галлюцинация. «Подозрение» требует доказательств и толкает человека на рискованные поступки. Кто живет ни о чем не подозревая, вряд ли нуждается в такой музыке. Вряд ли способен понять и оценить ее смысл.
Зеркала полностью не отражают вампиров. А если человек не отражается лишь наполовину? Означает ли это, что он уже наполовину вампир? Зеркало в подземной уборной давало таким превращениям не более чем шанс. Интересно, кто еще ходит туда на медосмотр? И какова составная родословная этого устройства? Кто ему ближе: иллюминатор, киноэкран или психоделический плакат, вынутый из распечатанного конверта с диском? Прямоугольный плакат-полип, тут же впившийся в плоский клочок штукатурки…
Нет — он бы не поверил, увидев нечто вроде афиши, да что угодно, имеющее отношение к солидной западной группе на поверхности этой земли. Но под нею, ниже асфальта и водосточных решеток, там, куда достают лишь корни хранящих тайну деревьев, он испытывал подозрение мучительное и непередаваемое, как инструменталка без слов, без четкой мелодийной линии — похожая на черную путеводную нить, в которую вселился дух обезумевшей змеи. Тут любые слова на любом языке бессмысленны и ничего не смогли бы ни выразить, ни объяснить. Не так много людей имели возможность увидеть себя отраженными в фирменной фольге «Look at Yourself», а на переснятых фото эффект кривизны
пропадал.Список лиц, кого он никогда в жизни не увидит ни на экране, ни, тем более, на сцене, к тринадцати годам превышал у Самойлова количество проживающих в городе ветеранов войны и труда вместе взятых.
Если вкратце — он был счастлив тем, что пусть не в плане первенства, но хотя бы в плане малолетства сумел рано насладиться этим альбомом. Да — в обществе однотипных, словно негры или китайцы, девятиклассников, диск уже прозвали, чтоб не мучиться, «Третий Хипп». Они топтались в сумерках по полу — босые девицы и юноши в носках. Без лиц и, как ни странно, без запаха, не зажигая свет, пока он, положив на подоконник пустую коробку, десятый раз читал, запоминая, названия песен, без ошибок и в строгом порядке выписанные Шуриком, положительным сыном непутевого Дяди Пабло.
Выяснив расписание пригородных поездов, Самойлов направился к выходу из вокзала. Он мельком глянул на знакомую лестницу. Вход в подземелье давно сделали платным. Кассирша втолковывала пенсионерке, почему не может пропустить ее без денег — остальные не поймут. Самойлову вспомнился милиционер, вынувший из пальцев деревенского пьяницы бутылку, словно факел из руки Статуи Свободы, покамест они с Сермягой и Азизяном честно делили на троих две порции подозрительного люля.
Автоматические двери выпустили его на солнцепек, и взгляду Самойлова предстала раскаленная площадь без единого деревца. Знакомая до неузнаваемости, отметил он с нервозной тоской. Какая есть.
Копченый вагон трамвая, темнеющий тусклыми от строительной пыли окнами, не спешил подбирать пришибленных зноем пассажиров. Неужели тот самый? — вяло удивился Самойлов, с неохотой ступив шаг вниз. Брюхатые частники в шортах отвернулись, не увидев у него в руках никакого багажа.
«Ну да — на нем я сюда и приехал»! — решил он со странным удовлетворением. Треснувшее стекло возле средней двери должно быть скреплено наклейкой «Обирая пана Семена Резничука, ви обираете щасливе майбутне ваших дiтей!»
Невидимый идет по гроду. С каждым шагом он, подобно лунатику, глубже и глубже погружался под воду, благополучно продолжая оставаться на высушенной солнцем поверхности земли. Тень от статуи сталевара, простирающего руку с фасада, лежала поперек площади — жест гипнотизера, указующего дорогу к гибели, которая будет выглядеть как добровольный уход из жизни.
Ему хотелось одновременно и успеть, и опоздать на не проявляющий никакой активности трамвай.
«А что, — подумал он, — в Мелитополе, или южнее живет еще кто-то, кто слушает все то, что я продолжаю слушать до сих пор?»
03.07.2009
ПУШКИН
Ученик Хижняк, славный малый с улыбкой Фернанделя и ручищами гориллы, на большой перемене подвел ко мне «клиента»:
«Вот — хлопчик. Бредит иностранной музыкой. Ни одного концерта артистов зарубежной эстрады не пропустил!»
Я, сожалея, что не успею выпить в соседнем гастрономе настоящей «Миргородской», на глаз прикинул платежеспособность «хлопчика». Невысокий, но фигуристый, мускулистый. Жопка узкая, плечи широкие, волос курчавый — в общем, похож на араба. На араба, от которых здесь уже тошно. Пластов такие не покупают. Такие читают Стругацких и пишут тексты песен на музыку друга, правда, никому не показывают. Или, может быть, тайком от культурных знакомых посылают в толстом конверте киносценарии какому-нибудь Михалкову-Кончаловскому. А мне почему-то захотелось сразу послать на хуй этого «эфиопа», но жадность, совместно со страстью к барышничеству, в очередной раз вынудили меня гуманнее отнестись к людям. Хотя передо мною был явный будущий «сценарист».