Конец января в Карфагене

Самойлову вспомнился бунинский рассказ “Казимир Станиславович”.

До теперешнего жилья Каланги отсюда — верст шестьдесят с лишним. Однако парадные туфли у Дяди блестят. Он идет без сигареты. В отглаженных брюках. И даже сутулость не портила впечатление — человек испортил осанку, зато получил специальность. Такой марш-бросок должен стоить без пяти минут «малагамбе» немалых волевых усилий.

Дядя Каланга направляется не домой, ведь рейсовый автобус со знакомым ему водителем сворачивает в другом месте. Дядин маршрут должен привести его туда, где его ждут серьезные люди. Кто они? И что им от него надо?

Самойлов взглядом проводил удаляющуюся фигурку давнего товарища — со спины тот был уже неотличим от других «лиц старшего возраста». С их одинаковой болью в одних и тех же местах, с отчаянной тягой к самогубству, в мирное время опустошающему целые подъезды, дворы и кварталы. Человек скромный и неприметный кокетничает со смертью с изяществом каскадера: «Вы еще ничего не видели!»

К пятидесяти Дядя Каланга умудрился избавиться от всех символов благополучия и начал раздражать своих самых терпимых собутыльников. В коротких, как пригородные остановки, промежутках между загулами с его лица не сходила вампирская задумчивость, свойственная «тем, кто не умер». Временами аскетизм деревенского Дракулы пресекался аристократическим жестом.

Две недели назад Самойлов совершил вечернюю прогулку с протрезвевшим за двое суток Калангой, и тот, провожая его к подъезду, вдруг простер руку и, показав пальцем в сияющий над крышей кружок, вымолвил: «Чтоб ты знал, старик, это — Юпитер». Двоечник Самойлов самостоятельно смог бы назвать только Луну.

 Мир завистников и злыдней Все ехидней, все опасней… Чтоб они не смели трогать И сживать тебя со света, Покажи им острый коготь! А она в ответ хохочет, Так печально, будто плачет.

Где-то Самойлову уже попадалось выражение «улыбка плачущего». Вот и коготь Дяди Каланги безошибочно указует место слезищи Юпитера, пылающей поверх чердачных коньков. Или все-таки то был Сатурн?

«При беспощадном свете дня» Дядя ни капли не походил на колдуна-астролога, сошедшего со средневековой башни. Мимо проходил просто мужчина, стилизованный кем-то в насмешку под Граучо Маркса. Американского комика, чье имя ему ни о чем не говорит, и вряд ли когда-нибудь скажет. Подумаешь, одним Марксом больше…

«Спасибо за урок астрономии, папаша, — мысленно окликнул Самойлов уплывающую тень, — лучший момент этих весенних каникул».

Его поезд отправлялся в светлую пору. Со сталинских широких ступеней вокзала он привычно оглянулся на изрытый пыльными вихрями город. Припомнил монотонный ропот ветра, на фоне которого этим утром ему померещился Дядя Каланга — такой же сгусток праха, еще не утративший окончательно форму… Отметив, что самочувствие улучшается, запустил руку в карман, чтобы выбросить в урну полпачки дешевых местных сигарет, но раздумал. Молодая листва была неразличима как «лицо старшего возраста» со спины — весной меньше, весной больше.

Куда же он мог направляться на самом деле? На свидание, что ли? Человек-знамение, всегда стоящий на своем месте, пока под ним скользят транспортеры тротуаров и дорог. Символ, знаменующий фатальное пересечение жизненных путей нашего поколения с единым для всех неизбежным финалом.

«…то ж Вовик ходил трудоустраиваться».

Самойлов отчетливо услышал интонацию Бакалейникова — смесь сострадания и пофигизма, и столь же отчетливо увидел родимую улицу с парящими над пустынной мостовой черными и белесыми пузырями бесформенных пакетов. Пищевых и мусорных.

Поезд замедлил ход. Близилась проверка документов.

«Не сопите, Казимир Станиславович», — повторил пассажир. В купе никого не было… И добавил со странным смешком: «Имейте совесть».

10 апреля, 2010