Конец января в Карфагене

Чудовищная грязь вокруг — под ногами и по бокам. Накожные выделения усталых тротуаров и стен. А по слякоти шныряют и скользят «нащадки». Ветхие обломки прежних карнизов и балконов, крошась, разваливаются сами по себе — пролонгируя самоубийство, затягивая исчезновение. Кто-то играет в погоду, как в игровую приставку. Вчера вечером выпал косметический снежок, а под ним — теплая сырость. И немыслимое для зимы количество пыли…

Трагизм, отечная, подспудная меланхолия столь обильно присутствует в воздухе на приспущенных, потерявших упругость тротуарах, в развороченных окнах нижних этажей, нарывающих гноем чужого бизнеса, что об этом ничего не надо сочинять или уточнять — все и так понятно. Без слов.

Вчера много гулял по близлежащим кварталам, закусывая не первого сорта мандаринами — разыгрывал местного пьяницу. А что еще тут делать вчера? Пыль проникает с улицы, словно какой-то порошок-мутант, наделенный разумом не в форме мозга — плод взаимодействия зараженных снежинок с кровавыми опилками ритуально истребляемых деревьев.

Жизнь дописывает себя — прошагал, помахивая капроновой бутылкой (за пивом) неунывающий полуслепой Вадюша… Самые гробовые дни для здешнего климата: конец января — начало февраля. Мозглота, холод омерзительный, подстать людишкам. Покойный Сермяга не переваривал ни то, ни другое. Бесхитростный и неподкупный экскурсовод в замке Несбывшегося.

Жизнь довершает даже неначатые рассказы. Угловое кафе перед Сермягиной крепостью — внутри разгром, на оттаявшей беcтравой земле лежит не «махина», не «бандура», а вполне красочная вывеска «Игровые автоматы». Судя по состоянию вывески — уже успевшие кому-то послужить. Пока еще «игровые», а не «гральнi» автоматы.

Примерно с год назад нам в этой точке подали две чашечки сажи со ржавчиной, и тогда, в прошлый январь-февраль, уже хватало слинявших мест, новых покойников, не пожелавших дожидаться меня. Но не была еще вырыта и выложена бетоном длиннющая гробовая траншея под окнами моего старинного друга, избравшего невидимость вместо немощи. А теперь рядом с этой жуткой канавой-катком, уже покрытой слоем ледяного студня (по которому вполне могли бы кататься по ночам, высекая зловонные искры, песиголовые фигуристы) — сквозь бестравый, утоптанный грунт, прорастал не то мяч, не то серовато-желтая макушка зомби-песняра, очень похожая на ту голову, что первой вылезает из-под кладбищенских листьев, вскоре после того как отец Томас, побродив среди могил, все-таки повесился.

Отец Томас — священник из Данвича… Завтра обязательно схожу посмотреть еще раз, на детский сеанс, с утра. Нельзя упускать необъяснимые мелочи, то тут то там выскакивающие время от времени вблизи дома, где жил Сермяга.

Люди не любят «глубоко копать», если это идет в ущерб общению с близкими, деловым интересам, да и просто здоровью собственной психики. «Нам некогда углубляться в этот темный лес» — отмахиваются они от беспонтовых предложений поучаствовать в разгадке тайн очередного «темного леса». В самом деле — на кой чорт им знать, что там бормочет себе под нос хирург, делая обрезанье… покойнику?

Это так, для примера. А вообще, за тех, кому «глубоко копать» лень — копают другие, точнее — роют могилу, а по совместительству — помойную яму, где, несмотря на ее габариты, постороннему человеку всегда противно и тесно, как на общественном пляже. Или как в конце января в Карфагене.

27 января 2008

САТУРН

На берегу клочок газеты

Шуршит, кто жив, а кто скончался.

Леонид Мартынов. «Лета»

В полпервого ночи его набожные попутчики, разбудив ребенка, сошли с поезда, и Самойлов остался в купе один.

«Не сопи», — громко произнес он, засыпая. Ему показалось, что на соседней полке так же тяжело дышит его усталый двойник.

Минувшим днем он все же позвонил Бакалейникову. В телефонной трубке больше не жужжала дрель, не постукивали молотки. Самойлов подумал, насколько там сейчас светло и пыльно. И пусто без бригады бухариков-добровольцев, делающих в квартире Бакалейникова ремонт.

— Это ж он ходил трудоустраиваться. Но не устроился.

— Не определился. А куда?

— Шо-то фармацевтическое.

— Антабус.

— Типа того. Ты когда отбываешь?

— Как обычно. Вечером.

— Ясненько. Так шо, тебе фоточки скинуть по почте?

— Как тебе будет удобней. Хотя фото хорошие. Смешные.

Рядом с магазином ни одного «малагамбы». Даже седой и пузатый дяденька, выгуливающий старого шпица, вяло передвигая ноги в спортивных рейтузах, с неизменным стаканом пива в пухлой руке, успел исчезнуть.

«Малагамбы» вымирают, но от привычек не отрекаются», — с тоской подумал Самойлов, оглядывая перекресток возле дома, где прошла… он сглотнул, вспомнив об этом… вся его жизнь. Плюс последние две недели между апрелем и мартом, «не принесшие ему облегчения», по суровой оценке одного неглупого человека. Да он и сам так считал.

Нет! Он написал достаточно. Меньше, чем рассчитывал, зато на уровне. И прекратил, лишь начав ощущать озлобленную нервозность, за которую с годами стал себя презирать — предвестницу стариковской слабости…

Все эти дни и ночи он много и внимательно читал. Но еще больше пьянствовал, пристально и с восторгом вглядываясь в черты знакомых ему по семидесятым годам лиц.

Пару раз брал гитару и старательно, припоминая аккорды, пел для них песни, отобранные им якобы «для нового альбома». «Старый» альбом выходил десять лет назад, воспринимаясь как любое событие десятилетней давности, маячил где-то позади — фактом чужой, малоинтересной биографии.

Стояло безоблачное и пыльное утро. Апрельский ветер вздымал выше домов и деревьев черные пугала мусорных пакетов. Безжизненно и бесшумно они парили в прохладном и солнечном воздухе вместо птиц.

Прямым и плоским тротуаром вдоль медбиблиотеки (бывшей, — машинально уточнил Самойлов), размеренной походкой трезвого человека продвигался знакомый ему силуэт.

— А наш друг с годами стал еще больше похож на Граучо Маркса, — сказал Самойлов непонятно кому. — Только, разумеется, без сигары. И усы — если в профиль — обвислые и ржаные. А у Граучо — подрисованные и черные. Очки тоже в не такой оправе. И все равно — похож!

Призрак под парящими в безмолвии пакетами прошествовал мимо окон самойловской квартиры, так и не подняв к ним головы. Но за одним из них на полу до сих пор стоит необычный экспонат, принесенный туда тридцать пять лет назад этим самым призраком. Снаряд от миномета, за который призраку (по согласию) было выдано два брикетика жвачки «Ригли». Призрак — упитанный девятиклассник-полукровка без очков — надеялся получить за свой металлолом блок «Мальборо».

Если это был очередной дневной фантом (Самойлову регулярно попадаются среди прохожих чьи-нибудь двойники), он вел себя так, как того хотел измученный предотъездным похмельем Самойлов, повинуясь воображению созерцателя. Если же это был настоящий Дядя Каланга, куда он мог направляться в таком виде — с целеустремленной рассеянностью взрослого гражданина? Кстати о рассеянности — Дядя способен отмочить и такое. Он может выйти за бутылкой, и вернуться через час без нее — забыл, за чем посылали.