Конформист

— Я предпочитаю Капри, — сказала мать.

Ну, это место для литераторов и извращенцев, — ответил профессор рассеянно и грубовато. В этот момент в одной из палат раздался пронзительный крик. Профессор подошел к двери, открыл окошечко, поглядел, закрыл окошко и, обернувшись, подытожил: — Искья, дорогая синьора… Искья — это то, что нужно: рыбный суп, море, солнце, жизнь на свежем воздухе… Только Искья!

Санитар Франц, обогнавший их на несколько шагов, теперь поджидал неподвижно у одной из дверей, его массивная фигура вырисовывалась в слабом свете, падавшем из окна в конце коридора.

— Он принял успокоительное? — тихо спросил профессор.

Санитар утвердительно кивнул. Профессор открыл дверь и вошел в палату, за ним последовали мать и Марчелло.

Это была маленькая голая комната, с кроватью, привинченной к стене, и белым деревянным столиком, стоявшим перед зарешеченным окном. По лицу Марчелло пробежала дрожь отвращения, когда он увидел отца, сидящего за столом и сосредоточенно пишущего. На голове его вздымались всклокоченные седые волосы, тонкая шея утопала в широком вороте жесткой полосатой куртки. Он сидел, слегка скособочившись, на ногах были огромные войлочные тапочки, локти и колени торчали, голова склонилась набок. Марчелло подумал, что отец похож на марионетку с оборванными нитками. Появление трех посетителей не заставило его обернуться, напротив, он, казалось, продолжал писать с удвоенным вниманием и усердием. Профессор встал между окном и столом и сказал с фальшивой бодростью:

— Майор, как сегодня дела, а? Как дела?

Сумасшедший не ответил и только поднял руку, словно говоря: "Минуту, разве вы не видите, что я занят?" Профессор бросил матери понимающий взгляд и сказал:

По-прежнему ваша докладная записка, а, майор? Но не получится ли она слишком длинной?.. У дуче нет времени читать слишком длинные бумаги… он сам всегда краток и лаконичен… краткость и лаконичность, майор.

Сумасшедший снова сделал в воздухе жест костлявой рукой, затем со странной яростью перебросил через свою склоненную голову листок бумаги, упавший посредине комнаты. Марчелло нагнулся, чтобы поднять его: в нем содержалось только несколько непонятных слов, написанных со всевозможными росчерками и подчеркиваниями. Может быть, это даже и не были слова. Пока Марчелло рассматривал первый листок, сумасшедший начал бросать другие, все тем же яростным жестом заваленного работой человека. Листки взлетали над седой головой и рассеивались по комнате. По мере того как безумец бросал листки, жесты его становились все резче, все неистовее, и скоро вся комната была усыпана клочками разлинованной бумаги. Мать сказала:

— Бедняжка, у него всегда была страсть к сочинительству.

Профессор слегка нагнулся к безумцу:

— Майор, вот ваша супруга и ваш сын… не хотите повидать их?

На сей раз сумасшедший наконец заговорил тихим, бормочущим голосом, заговорил торопливо и враждебно, словно его отвлекли от важных дел.

Пусть зайдут завтра… разве что у них есть какие-то конкретные предложения… вы что, не видите, что приемная полна людей и у меня нет времени принять их?

— Он считает себя министром, — шепнула Марчелло мать.

— Министром иностранных дел, — подтвердил профессор.

Венгерское дело, — вдруг быстро, тихим, тревожным голосом сказал сумасшедший, продолжая писать, — венгерское дело. Глава правительства находится в Праге, а в Лондоне что делают? И почему французы ничего не понимают? Почему не понимают? Почему? Почему? Почему?

Каждое "почему" произносилось безумцем с постепенным повышением голоса, и наконец, почти выкрикнув последнее "почему", он вскочил со стула и повернулся к посетителям лицом. Марчелло поднял глаза и посмотрел на отца. Седые волосы стояли дыбом, худое, изнуренное, темное лицо, прочерченное глубокими вертикальными морщинами, было отмечено выражением серьезности и значительности, на нем читалось мучительное усилие соответствовать воображаемой торжественной и церемонной обстановке. Сумасшедший держал на уровне глаз один из своих листков и сразу же, со странной поспешностью, задыхаясь, начал читать его:

Дуче, вождь героев, царь земли, моря и неба, государь, папа, император, командир и солдат, — здесь безумец сделал нетерпеливый жест, смягченный некоторой почтительностью и означавший "и так далее, и так далее". — Дуче, здесь, где… — тут снова последовал жест, как бы говорящий "пропускаю, это неважно", потом чтение возобновилось: — Здесь написал я памятную записку, которую прошу тебя прочесть от первой, — безумец остановился и посмотрел на посетителей, — и до последней строчки. Вот записка.

После этого вступления сумасшедший подбросил листок в воздух, повернулся к письменному столу, взял другой лист и начал читать записку. На сей раз Марчелло не различил ни единого слова, сумасшедший читал ясным и громким голосом, но в невероятной спешке. Слова сливались друг с другом, так что вся речь его была одним словом невиданной длины. Марчелло подумал, что слова, должно быть, таяли на языке отца еще до того, как он их произносил, огонь безумия растоплял их словно воск, превращая в единую размягченную, расплывчатую и неопределенную словесную материю. По мере того как сумасшедший читал, казалось, что слова все глубже проникали друг в друга, укорачиваясь и съеживаясь, и самого безумца начала захлестывать словесная лавина. Все чаще он отбрасывал листки в сторону, едва прочтя первые строчки, потом вдруг, прекратив чтение, с поразительной ловкостью вспрыгнул на кровать и там, забившись в угол, стал произносить речь.

То, что это речь, Марчелло понял скорее из жестов, нежели из слов, как обычно, бессвязных и безумных. Сумасшедший, подобно оратору, стоящему на воображаемом балконе, то воздевал руки к потолку, то, сгибаясь, выбрасывал одну руку вперед, как бы намекая на некоторые тонкости, то поднимал к лицу раскрытые ладони. В какой-то момент в воображаемой толпе, к которой обращался безумец, видимо, раздались аплодисменты, потому что несчастный характерным успокаивающим движением руки попытался восстановить тишину. Но было ясно, что аплодисменты не прекращались, а, напротив, усиливались. Тогда сумасшедший прежним умоляющим жестом вновь попросил тишины, спрыгнул с кровати, подбежал к профессору и, схватив его за рукав, сказал жалобно:

Заставьте их замолчать… на что мне аплодисменты… я объявляю войну… как можно объявить войну, если рукоплесканиями тебе мешают говорить?

Мы объявим войну завтра, майор, — сказал профессор, глядя на безумца с высоты своего роста.

Завтра, завтра, завтра! — завопил сумасшедший, внезапно впадая в ярость, смешанную с досадой и отчаянием. — Всякий раз — завтра, войну надо объявить немедленно!

Да почему, майор? Что за спешка? В такую-то жару! Бедные солдаты… вы что, хотите, чтобы они воевали в такую жару? — Профессор плутовски повел плечами.

Сумасшедший озадаченно посмотрел на него, возражение явно привело его в замешательство. Потом он крикнул:

— Солдаты будут есть мороженое… ведь летом едят мороженое, не так ли?

— Да, — подтвердил профессор, — летом едят мороженое.

Значит, — с торжествующим видом заявил сумасшедший, — мороженое, много мороженого, мороженое для всех. — Бормоча, он отошел к столу и, не садясь, схватил карандаш и торопливо написал несколько слов на последнем листке, который и протянул врачу: — Вот объявление войны… больше я ничего делать не стану… передайте его, кому положено… колокола, о, о, эти колокола! — Он отдал листок врачу и, словно затравленное животное, забился в угол возле кровати, обхватив голову руками и повторяя с тоской: — Эти колокола… неужели они не могут хоть на мгновение перестать звонить?

Врач бегло взглянул на листок, потом протянул его Марчелло. Наверху было написано: "Кровопролитие и печаль", а внизу: "Война объявлена", обычными крупными буквами с росчерком. Врач сказал:

Кровопролитие и печаль — это его девиз. Эти слова вы найдете на всех листках, он одержим ими.

— Колокола… — скулил сумасшедший.

— Он их действительно слышит? — в растерянности спросила мать.

Возможно, это слуховые галлюцинации, как прежде с аплодисментами. Больные могут слышать самые различные шумы: голоса, крики животных или шум моторов, мотоцикла например.