Конгрегация. Гексалогия

– Не сметь; понял?

– Что? – переспросил он. – Здесь вежливость не в чести?

– Убью, – пообещал Бруно тихо.

– Да брось ты, – откликнулся Курт уже всерьез, метнув короткий взгляд в сторону кухни. – Сестра друга – это святое.

– Не может быть, – усмехнулся подопечный спустя полминуты неловкой тишины. – Ушам своим не верю. Неужто сознался?

– Это я ляпнул по глупости, – возразил он, отмахнувшись.

– Нельзя вечно отбрыкиваться от всех человеческих слабостей. Я никогда не набивался в духовники, однако…

– Пока я не услышал от тебя того, что обыкновенно слышат от содержанки женатые любовники, – прервал Курт со вздохом, – хочу пояснить кое-что. Я ничего не имею против кого бы то ни было лично, но это – это правило благоразумия, Бруно. Правило безопасности.

– А как насчет «Nulla regula sine exceptione[349]»?

– Ну, полно; урок латыни окончен. А теперь серьезно. В академию не напрасно набирали отребье с улиц, без родителей и связей – такие, если удержатся, будут благодарны за подаренную жизнь…

– Как ты.

– Да, как я. Среди курсантов, знаешь, ходила полувсерьез фраза «нас поимели, а нам понравилось»; я далек от иллюзий и все понимаю. И второе, чем ценны такие, как я – у нас нет никого, и это оберегает всех. Если буду убит – по мне никто не заплачет; и это хорошо. Но при всей моей заботе о душевном благополучии других первое, что меня беспокоит – это мое собственное благополучие, и для меня главное, что мнетерять нечего и некого, и ни о ком не заплачу я. Я не буду, как Дитрих, ночами вскакивать, чтобы проверить, как там жена…

– Ты ужеженат; не заметил? – возразил подопечный со вздохом. – На службе.

– О том я и говорил всегда, – согласился Курт, не медля. – Это – важно для меня, как для тебя когда-то – счастье твоей семьи… не знаю… судьба близких… Просто: единственное, что имеет для меня значение, и пока я могу работать, не оглядываясь ни на что и – ни на кого. У меня не похитят ребенка, чтобы угрозами его жизни вынудить, к примеру, прекратить расследование или уничтожить улику, и моим сослуживцем нельзя прикрыться, приставив ему нож к горлу и тем требуя уступок, потому что…

– … ты им пожертвуешь, – договорил Бруно, когда он замялся; Курт дернул углом рта, не отведя взгляда, но сбавив тон:

– Такова его и моя работа. И я не хочу сводить дружбу до гроба с каждым из тех, с кем доведется служить вместе; хотя бы потому, что «гроб» не является метафорой.

– Однако, – заметил подопечный, – сейчас ты уже не сказал «у меня нет тех, кто…».

– Eheu[350]; общаясь подолгу с теми, кто не вызывает откровенно неприязненных чувств, поневоле привязываешься. Вынужден признать: мне и без того живется уже не столь спокойно, и теперь я вполне могу оказаться перед выбором, лишающим внутреннего равновесия – а за кем первым лезть в горящий дом, за тобой или Дитрихом?

– Ну, – возразил Бруно убежденно, – положим, в горящий дом ты за самим собой не полезешь.

– Это верно, – невесело хмыкнул Курт. – Однако мысль мою ты ведь понял.

– И как твоя мысль соотносится с племянницей нашей хозяйки?

– Рискую оскорбить твой чувствительный слух, однако… Скажем так – над ее могилой я не заплачу. Есть же некоторые послабления, не касающиеся основного правила.

– Поэтому, – вновь насупился Бруно, – прекрати распускать перья перед моей сестрой.

– Да забудь; такое не в моем вкусе.

– Какое это «такое»; она что – уродина?

– Да тебя не поймешь, и так тебе не хорошо, и этак; и сколько вдруг братской заботы. Помнится, пару недель назад ты предлагал проверить их обеих на приверженность ведьмовству, – напомнил он с усмешкой. – Первая, кажется, оправдана. Где вторая?

– Вышла замуж, – откликнулась Барбара, прикрывая дверь кухни за собою и возвращаясь к столу. – Почти сразу после смерти отца.

– А ты что же? – нерешительно осведомился Бруно. – Почему до сих пор…

– Была замужем, – покривилась та. – Точнее, Карл меня спихнул на руки – своему приятелю; у того и дом, и дело… Вместе прожили неполный год. Проигрался, напился, повесился.

– А дом?

– Я ведь сказала – проигрался.

– Здесь? – не сдержался Курт, пренебрежительно покривившись; хозяйка пожала плечами:

– Уж не Кельн, конечно, однако осенью тут довольно живенько… Пришлось вернуться к Карлу.

– «Карл»… – повторил подопечный неприязненно. – Почему я слышу только его имя?

– Отец умер, – напомнила Барбара. – Карл старший; дом теперь его. А что касается Гюнтера… Когда папы не стало, он однажды утром, проснувшись, подошел к окну, постоял там, глядя на улицу, потом посмотрел на нас, сказал – «Пошли вы все к черту». Оделся и вышел. Больше я его не видела.

– Сильно.

– Не лучше, чем ты когда-то, – с застарелой обидой в голосе возразила Барбара. – Посему – уж молчал бы.

– Я – сказал, куда иду, и отец меня отпустил. Не хотел бы нарываться на похвалу, однако мне казалось, что с моим отсутствием жить должно было бы стать легче, разве нет? Кроме того, мне за все эти шесть лет ни разу даже в голову не могло придти, что хоть кто-то в этом доме, кроме отца, вспомнит обо мне более одного раза. Тебя я в таком уж точно не подозревал. Сколько себя помню – ты надо мной измывалась, с самого младенчества.

– Ну, разве он не прелесть? – умиленно произнесла Барбара, переглянувшись с Куртом; тот отгородился от нее обеими ладонями. – Если уж ты решил поднимать старые обиды, начав с пеленок, то – вот что я тебе скажу. Мне было пять лет, когда ты родился, и все, что я могла тогда понять, так это то, что мама больше никогда не придет – потому что тыпоявился. И даже когда я смирилась с ее смертью – да, не самой большой радостью в моей жизни ты был, потому что девочке в таком возрасте хочется днем играть, а ночью спать, а вовсе не вскакивать от воплей и писка, не стирать загаженные тряпки и не таскаться за ползающим по полу безмозглым комком розового мяса, потому что он может что-то опрокинуть или куда-то залезть. Да, я не могла на тебя не злиться – пока маленькой была; да и Клара тоже. Но мы выросли, а вот ты, кажется, все еще нет.

– Мне всегда казалось – вы обе меня ненавидите.

– Глупенький, – вздохнула Барбара, смягчившись, – как я могу тебя – ненавидеть? Я даже Карла люблю, а уж в тебе-то души не чаяла.

– В самом деле? – на миг Бруно и впрямь стал похож на обиженного мальчика. – Я помню, как ты меня от большой, наверное, любви заперла на чердаке – почти на час.

– На минуту, не больше, – возразила та с улыбкой; подопечный насупился.

– Мне было шесть лет, и там было темно. И крысы.