Консул

"Неужели нет выхода?" — мучительно думал Андрей.

Лес шумел как морской прибой. В воздухе кружились листья. Солнце просвечивало сквозь поредевшие деревья, светило, но не грело.

Петракова стал трясти озноб.

"Есть выход", — решил он и вынул из кармана сигару. Приложил ее к уху. Вот она, проклятая! Чуть слышное тиканье часового механизма напоминало, что она работает. Когда же она должна взорваться? А не все ли равно когда. Он оставит эту сигару здесь, на террасе под скамейкой. А дальше? Уйти ли ему от расправы? Оставить мину здесь и ехать в консульство? Рассказать все Нагнибеде-Яркову. Он ведь сказал: "Усвойте одну истину — мы не мстительны".

А гитлеровец уверял, что Нагнибеда вместе с Захаровым решили заманить его, Петракова, в ловушку и расправиться с ним. Но почему он должен верить гитлеровцу? Ведь он тогда на даче дал ему выпить какой-то наркотик, под действием которого Петракову все стало трын-трава и он так легко написал расписку. А после мучила головная боль. Да, решено… Он, Петраков, оставит сигару здесь, под скамейкой, побежит к березке, вытащит из канавы велосипед. Нет, сядет на автобус и поедет к Яркову. Тот поможет выбраться из тупика. Петраков положил сигару под скамейку, сбежал вниз по ступенькам. Остановился. Стал зачем-то сгребать руками в кучу опавшие листья. Набрал пригоршню, вернулся на террасу и сбросил на мину, а ветер, как нарочно, разметал их и обнажил коричневую сигару с золотым пояском посередине. Петраков снова спустился, набрал целую охапку желтой листвы и, чего-то медля, стал сбрасывать по листочку на сигару. Мысль лихорадочно работала и приказывала ему: "Беги!" — а ноги не слушались. Сигара, словно магнит, притягивала к себе. Тогда, на линкоре, шестнадцать лет назад, Петраков спешил. Как сейчас помнит. Зажав в руке толовую шашку с часовым механизмом, он сорвал печать, открыл люк в шахту и стал спускаться по скоб-трапу в пороховой погреб. Какая-то тень мелькнула над ним и кто-то схватил его за волосы и вытащил наружу. Старый матрос вырвал из рук Петракова толовую шашку… Петраков увидел белые от ярости и ужаса глаза. Отскочил и побежал, сопровождаемый самыми отборными ругательствами. Старый матрос не погнался за ним, в руках у него была страшная штука, которая могла с минуты на минуту взорваться, и от детонации взорвался бы весь пороховой погреб. Ох, как несли тогда ноги Петракова! Он бежал тогда от возмездия, бежал вместе с другими мятежниками в Финляндию, чтобы спасти свою шкуру. Бежал тогда от Нагнибеды. Сейчас должен бежать к нему. А вместо этого он стоит и сбрасывает листья один за другим. Может быть, тогда, шестнадцать лет назад, он закладывал толовую шашку под свое будущее, под себя, это была мина замедленного действия и теперь настал час расплаты?..

Петраков судорожно сжал листья в кулаке, и ему почудилось сморщенное личико ребенка — может быть, сына, в голубом чепчике, обшитом кружевом…

Петраков вдруг очнулся: "Что же я делаю? Почему медлю? Надо бежать, бежать, пока не сработал механизм…"

А ноги приросли.

Он очищал ладони от прилипших листьев и увидел, как зашевелилась сигара, высунула узкую коричневую головку, блеснул золотой полумесяц. Сигара вытянулась, зашипела…

Взрыв эхом прокатился по лесу. Огромное пламя охватило рухнувшие стены дачи.

Глава 19 РЕЛИКВИИ

В железнодорожных мастерских наступил обеденный перерыв. Рабочие выходили из дымного, прокопченного паровозного депо и, щурясь от яркого солнца, направлялись к водокачке, из рукава которой текла, извиваясь хрустальной спиралью, холодная струйка воды. Рабочие оттирали руки песком и передавали друг другу кусок пообтертого, засаленного мыла. Обсушивали руки на солнце и устраивались на зеленом пятачке вокруг семафорного столба.

Запахло кофе из термосов, забулькало молоко из бутылок, из жестяных коробок и бумажных пакетов извлекались бутерброды.

Токарь Оскар Энгберг подошел к водокачке последним, вытирая на ходу руки. Он прихрамывал. Ему шел шестьдесят третий год, а до пенсии надо было отработать еще шесть с лишним лет.

Рабочие раздвинулись, уступили старому рабочему высокую кочку, поросшую жесткой осокой, на которой можно было сидеть, как на табурете. Рядом с Оскаром пристроился его ученик Вяйно.

Семафорную мачту с обеих сторон обтекали блестящими ручейками рельсы, то смыкаясь под острым углом, то разбегаясь в стороны. Пощелкивали автоматические стрелки, коротко и хрипло гудели маневровые паровозы. Наверху заскрежетали блоки, и на семафорной мачте вскинулось зеленое крыло, открывая путь длинному товарному составу.

— Из России товары везут, — заметил машинист Вильхо, когда мимо прогромыхал последний вагон.

— Кому они нужны? — брезгливо сморщил губы смазчик Карл. Молодой, узкоскулый, он зачесывал волосы на правый бок и спускал на лоб прядь. За эту прическу рабочие прозвали Карла "фюрером". И не зря. Он был членом фашистской организации ИКЛ и даже командовал ротой шюцкора, чем очень гордился.

— Эти товары мне нужны, тебе, ему, — заметил кузнец Пааво.

— Но за товары мы им денежки платим, а они на наши деньги коммунистическую революцию во всем мире разжигают! — злобно ответил Карл, закуривая сигарету.

Пааво засмеялся:

— А советский табачок тебе по вкусу приходится?

Карл смял сигарету и отбросил ее прочь.

— Без выгоды никто торговать не станет. Вон видишь, бумагу грузят, — показал Пааво на пакгауз, из которого в раскрытый вагон по деревянному пастилу закатывали огромные рулоны бумаги. — И что же, задаром мы даем, что ли? Советская страна нам тоже золотом платит.

— Советы нашу бумагу на коммунистическую пропаганду употребляют, — не унимался Карл.

— По-твоему, лучше, чтобы печатали только гитлеровскую "Майн кампф"? — насмешливо спросил Оскар.

— Ты, старик, лучше помолчи. Тебе о спасении души молиться надо: всем известно, что ты в красных ходил и красного выкормыша под свое крыло взял, — угрожающим тоном произнес Карл.

Вяйно стиснул зубы, но промолчал. Он помнил наказ Эйно: ни в какие споры не вступать.

— Ты нашего Оскара не тронь! — цыкнул на Карла машинист Вильхо и продолжал: — Кто что хочет, тот пусть и печатает, не нашего ума дело. Мы должны о мире в нашей стране думать.

— О великой Финляндии надо думать. О Финляндии до Урала. — Карл откинулся на траву, заложил руки за голову.

— Не о великой Финляндии, а о величии Финляндии, — сказал Пааво.

И разгорелся спор. Люди торопливо допивали молоко, закручивали головки термосов, свертывали бумагу. Подошла еще группа рабочих, привлеченная возбужденными голосами. Каждый высказывал свое мнение. Вяйно слушал и недоумевал. То, что для него было яснее ясного, эти взрослые люди не понимали, блуждали, как в темном лесу.

Пааво молча набивал трубочку, уминая табак большим темным пальцем, и покачивал головой:

— Смотрю я на вас, слушаю и думаю: почему мы в работе все согласные, ладные? Дали нам паровоз капитально отремонтировать, и каждый делает так, как положено. Никому в голову не придет колеса разного диаметра на ось пригнать или поршень укоротить. Такой паровоз если и тронется с места, то сойдет с рельсов и опрокинет весь состав. А вот рабочий класс тот же паровоз, а мы под него разные тележки подкатываем. В разные стороны глядим, не в ногу шагаем. Карл — тот от рабочего класса к фашистам ушел. Вильхо проповедует мир с буржуазией, потому он правый социал-демократ. Оскар хоть и с правильными понятиями, но рано в старики записался. Кондуктор Сандро с коалиционерами путается, ему с крупными чиновниками лестно знаться… А наша сила в единстве, в дружбе.

Карл насмешливо спросил:

— Чего ж ты про себя не сказал, что в коммунистах ходишь?

— Нет, — спокойно ответил Пааво, — я член партии мелких земледельцев. Мне с торпарями по пути. Они так же, как и я, продают свой труд. Ну, а вот рабочей совестью не торгую, ее никому не продаю.

Хриплый гудок, призывающий людей на рабочие места, заглушил ядовитый смешок Карла…

Оскар Энгберг возвращался домой на пригородном поезде. Он занял место на деревянной скамейке у окна и ушел в свои мысли. Обеденный спор разбередил душу. "Карл сказал, что в красных "ходил". Значит, сейчас пооблинял. Пааво попрекнул, что рано в старики записался, в стороне стоит". А было время… Углубившись в воспоминания. Оскар едва свою станцию не проехал. Поспешил к выходу, уже на ходу спрыгнул с подножки вагона. За переездом у ольхи стояла девушка с раскрытой записной книжечкой и смотрела по сторонам. Видно, нездешняя.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась она по-фински к Оскару, — как мне пройти к дому Оскара Энгберга.

— К моему дому?

— Вы… — Ирина рассмеялась: — Подумайте! Я вас давно ищу. Я советская журналистка, прочитала о вас в воспоминаниях Надежды Константиновны Крупской. Ваш адрес дала мне Анна Виик в архиве Народного дома. Ехала я с вами в одном вагоне, сидела напротив вас и все думала, что вас мучает, что вы так тяжело вздыхаете? — говорила Ирина, засовывая записную книжечку в сумку.