Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Брось, Назарка, трепотню, — оборвал своего дружка Гораций. — Забил-таки, видать, тебе башку тот хромой солдат…

Тем временем пароходик, безучастный к людским тревогам и сомнениям, безразличный к оружейным залпам и пулеметной тряске, которые будоражили ночной Киев, деловито шлепая плицами огромных колес, свернув на русло, приближался к причалу.

— Твой оруженосец не такой уж пень, — заметил один из переодетых юнкеров. — Вот послушай, Герасим, ты там, в том веселом заведении «Пей до дна», надоел нам своими советами. Послушай теперь мой — приближается смертельная схватка. Или мы их, или же они нас. Вздыбились классы. А ты это знаешь не хуже нас. Может, кто и готов положить голову за ваши шлыки, а ты выбрал шлык, чтобы отстоять им папашину пекарню… Золотое дно… А еще ваша нахлебница Ада болтала: будто до того как нацепить этот атаманский камзол, ты, Гораций, ходил к гадалке. И это в двадцатом веке… Просвещение! Культура!

— И выдумали! Нашли кого слушать — малахольную Аду, эту Пчелку с челкой, — притворно рассмеялся Гораций. — Скажете тоже — золотое дно. Надыбали на сахарозаводчика Бродского или же на графа Терещенко…

— Не Бродский, не Терещенко. А папашин припек что-нибудь да значит. Из окопного прапора сделался ты гайдамацкой шишкой. Чотарь! Не муха брызнула. И не бык начхал. При этом пан Ковенко обошел даже братца нашего уважаемого викария. Преподобного отца викария. Только посоветуй, Гараська, пану Неплотному беречь красный бант. Пригодится… Летом он его сменил на желто-блакитный.

— Зря вы, ковбои, упали духом, — чуть волнуясь, ответил Гораций. — Заварушка только разгорается, если хочете знать. В этой рахубе работы всем хватит. И вам тоже… Скоро-скоро откроются вакансии чотарей. А смываться, бросать родину, оставлять друзей…

— Это чтобы с утра до темна на площади Богдана муштровать тупоголовых олухов: «Пан за пана ховайсь!» Нет-с, благодарим покорно…

— Ну что ж? — выпалил Гораций, пуча надменные глаза. — Едьте к Каледину. Таких там и ждут…

— Эх, Гараська, Гараська! Не едьте, а езжайте, пан чотарь…

Замаскировавшийся под студента юнкер с удивительно мелкими мышиными ушами, поправив съехавшие на нос золотые очки, сказал на прощание с горечью:

— Видал ты, Гораций, пропащего марафетчика? Смекалистый лекарь вместо морфия вводит ему шприцем обыкновенную дистиллированную воду. Тот перестает бушевать, блаженствует, даже не подозревая обмана. Вот вы все еще блаженствуете, а мы взбунтовались. Вас, будто жаждущих больших дел ради великих целей, пройдохи из Центральной рады, сродни пройдохам из нашего штаба, все еще потчуют фальшивыми уколами. Заправляют вас дешевенькой водой. Эх вы!..

Киевский причал замер. Разгрузившись, пароходик поплелся к затону, а его пассажиры в полном молчании в ночном мраке, разрываемом бесконечной пальбой, двинулись к трамвайной остановке. Туда же направились и «аргентинские ковбои» — переодетые юнкера.

Каждый с тяжелой думой, каждый по-своему представляя личное участие в неумолимо надвигавшихся событиях. В тех свершениях, которые немыслимы без ураганного революционного вихря, втягивающего в себя миллионы людей, особенно молодежь.

У каждой из тех незначительных фигур, которые пляжились в тот день на холодной Голопузовке, и тех, что плыли потом в город на палубе «лаптя», была и своя роль в том историческом катаклизме. Как из обособленных деяний — незначительных и героических — образуется судьба человека, так из отдельных человеческих судеб — больших и малых — складывается история народа.

Прежде чем свернуть в Липки, в штаб Печерского куреня «вольных казаков», Гораций с Назаром через Пассаж нырнули на Лютеранскую. Там заканчивался ремонт большого доходного дома — свежего приобретения булочника Неплотного.

В одну из его пятикомнатных квартир, оклеенных выпуклыми обоями — модным линкрустом, собиралась вскоре перебраться его семья, чтобы отметить новоселье шумным и веселым праздником.

В пекарне

Только что истопили огромную, с высоким сводом, глубоко ушедшую в землю вместительную печь. Старший пекарь Костя-бородач орудовал длиннющей лопатой в глубокой траншее, из которой торчали лишь его узкие плечи и лохматая голова.

Двое его подручных едва поспевали с подачей жестяных форм, до краев заполненных сероватым тестом. Из него и пекли тот с обильной примесью овса и гороха хлеб-суржик, за которым чуть свет у булочной добродия Неплотного вырастала колоссальная очередь.

Подхватив пару тяжелых форм на лопату, старший пекарь из своей щели крикнул Назару:

— Пан казак! Подготовь малую…

Ловко сунув загруженную лопату в глубь печи, он через миг уже вновь подставил ее своим помощникам:

— И чтоб было чисто, с кандибобером, как говорит наш хозяин. Хоть языком мне вылижи…

Еще один поворот на сто восемьдесят градусов, и снова гремит голос:

— Не знаю, как ты там хозяйничал около банка, а тут — скажу прямо…

— Так я же стараюсь, добродий Костя.

— Какой я тебе добродий?

— Мы так привыкли в курене, — в полной растерянности Назар взялся за кочергу и метелку.

— Придумал тоже… Давай, добродий, действуй… Видать, батько жалел твои уши, а я… Сам знаешь…

— Тут тебе, хлопче, не курень! — прошепелявил древний мастер с совершенно белой головой. Он уже много лет рыбачил, наивно полагая тем избавиться от подагры рук, нажитой у хлебных деж.

Впору ему был и другой работник, военнопленный австриец, знаток своего дела, но обессилевший на лагерной затирухе.

Умелых, в полном соку хлебопеков было лишь трое — Костя-бородач, Назар да еще… тот хромой солдат, недавно взятый хозяином в цех.

Народ еще сидел в окопах.

И немало там пропадало золотых рук. Взять хотя бы отца Назара, Гната Турчана.

Весь в муке и в золе, босой и в одних куцых штанишках, Назар только что перетащил несколько кулей муки к большой деже. Вскинуть на плечи шестипудовик в кладовой и легкой рысцой доставить его к мучным ларям или же в разделочную ничего не значило для «вольного казака», а вот выслушивать замечания… Чем дальше, тем их становится больше.

О том, что не всем предназначался хлеб из тех жестяных форм, напомнил еще раз строгий голос старшего пекаря:

— Смотри же, Назарка, готовь малую печь с кандибобером! И пока не кончишь, не вздумай тренькать на своей бандуре. «Реве та стогне Дніпр широкий» у тебя получается хоть куды, а вот печи, скажу прямо…

Парень взялся за дело, весь еще под впечатлением вчерашней вылазки на Подол. Где-то там на Волошской улице у ломовых извозчиков вытрясли сотни две винтовок. Палить из них по юнкерам — это одно. А сейчас, когда штаб драпанул и когда банк, телеграф, вокзалы, мосты и все казармы в руках Центральной рады, тем ломовикам нельзя оставлять оружие. Чуть что — опять схватятся за него. А это же не какие-то там студенты и писарчуки. Троих даже таких, как он, Назар, и то биндюжнику на один зуб… Обошлось без драки. Правда, «вольные казаки» Куреневки потребовали помощь с Печерска — городскую стражу, школу прапорщиков с Контрактовой площади. И вот почему больше всего скрипели зубами извозчики: тех прапорщиков Керенского они и побили на прошлой неделе.

«Прапорам» — этим злейшим врагам Киевского городского Совета рабочих депутатов — ничего не оставалось, как признать Центральную раду…

Ловко орудуя кочергой, Назар начисто выгреб жар из печи. Затаив дыхание, всем корпусом забрался в ее раскаленное нутро. Сначала веничком, а по второму заходу гусиным крылом вымел под. Из его головы не выходили ломовики-биндюжники с Подола, прапорщики-хамелеоны, трофейные винтовки. И в то же время он не забывал, что с Костей-бородачом шутки плохи. Тот в ярости пускал в ход и пятерню, и лопату…