Контрудар (Роман, повести, рассказы)

И не знал Назар, что до этого весь выводок пекаря вдруг нагрянул на кухню. Там Нюшка возилась с корытами, выварками, казанками. Стирала и прополаскивала кучу хозяйского белья. А вся фамилия булочника прополаскивала мозги прачке. Ратовала за «вольное казачество»…

Что ж? Раз сами панычи… А тут такое… Трухановская сторона держалась своего, дарницкая — своего. Что хвалили хлопцы одной улицы, осмеивали парни другой. Так повелось с дедов-прадедов. До кулачного боя, правда, не доходило, но…

А вот семнадцатый год провел резкую грань. Если с одного берега ребята повалили в Красную гвардию, то с другого — назло тем — пошли в «вольные казаки». В Печерский курень… Тем более что суетливые праведники самостийництва, на деле отстаивавшие интересы лагеря наживы, а на словах ратовавшие за нужды народа, изображая себя его наилучшими друзьями, ловко жонглируя революционными лозунгами, не скупились на щедрые слова. Не задумываясь, демагогически брали их из большевистских листовок. Лишь бы погуще заполнить снасть. А там…

Вот так в размежевании сил на слободках поначалу играл роль географический фактор. Хата липла к хате. Лишь посл, когда людеи по-настоящему раскусили добродиев, началась шумная перетасовка. И хата пошла на хату. Кум на кума. Задуманная атаманами война наций превратилась в войну классов…

Однажды, когда из-за сущего пустяка Гораций запретил Назару пользоваться лодкой, сразу вывелись за столом язи, красноперки, судаки. Однако и теперь их нет, но уж по другой причине. Ради добра для народа можно поступиться и своим… Только вот больная мать. Мог бы чотарь с этим посчитаться, кое-что сделать. Правда, все они казаки по своей доброй охоте. Отдают общему делу свободные часы. Но при курене есть небольшой штат — охраняет штаб, разносит приказы, стережет оружие. Тем казакам заработок идет от штаба. Может, и его, Назара, взяли бы туда, если б не его специальность. Найти теперь пекаря не так просто…

Что говорить? С полгода назад рассчитали мать. Решили обойтись без кухарки и… тут же взяли повариху с аттестатом. Не постыдились. А почему? Разбогатели. Мадам решила, что не пристало теперь подавать к столу коростенские борщи и простую говядину. Хорошо, что пока нет еще прачек с аттестатами…

Когда казаки уже изрядно озябли, раздалась команда строиться. И это прервало горькие раздумья Назара. Чотарь повел свою команду к вокзалу. Шли меж путей. Вправо, ближе к перрону, стоял эшелон кавалерии, слева, вплотную к маневровым путям, — состав с пехотой. На крышах вагонов выросли толстые подушки снега — эшелоны уж много дней находились в пути. На теплушках одного состава наискосок через всю стену старательные руки вывели мелом: «На тихий Дон!», а другого: «Смерть Каледину!»

В эшелоне справа не умолкал гул бодрых голосов. Сквозь широко раскрытую дверь чубатые казаки, мелькая лампасами, подавали застоявшимся коням воду в задубевших брезентовых ведрах. Выбрасывая из ноздрей столбы дымчатого пара, дончаки пили с прихлебом. Одни бойцы несли на своем горбу тюки прессованного сена, другие волокли мешки с овсом, с хлебом, с сухим пайком. Из классного вагона доносились сонные звуки гитары и ленивая мелодия походной казачьей песни.

У эшелона же слева, заполненного революционными фронтовиками, бывшими брусиловцами, с ружьем на изготовку прохаживались меж путей галицийские стрельцы. Стоило голове высунуться из оконного люка, и сразу гремел строгий голос: «Буду стрелять!»

Атаманство, открыв продажу водки населению, не обошло, разумеется, и свое войско. Как и в старину в армиях царя Николая и цисаря Франца-Иосифа, так и теперь, в армии Винниченко и Грушевского, панам казакам перед трапезой паны бунчужные подносили бесплатно казенную чарку. А платно каждый гайдамак и каждый усус мог угощаться сколько угодно.

«Вольных казаков» чотаря Неплотного поставили теперь под пешеходным мостом, у водокачки, из хобота которой непрерывно била струя воды в брезентовые ведра донцов.

Пришел в сопровождении своей вымуштрованной свиты сотник Чмола, молодой и крепкий, сам прошедший хорошую школу цугундера в австро-венгерской армии. Рывком отодвинул дверь ближайшей теплушки. Ловкие усусы подхватили сотника под мышки, подняли и внесли его, как хрупкую статуэтку, в вагон. Следом за ним вскочило еще несколько стрельцов. И сразу же полетели на пути винтовки, цинки с патронами, наганы, ракетницы.

Теперь уже солдат не раздевали, не награждали зуботычинами. Собственно, для этого радовцы и поручили эту деликатную операцию не какому-то фастовскому прапорщику, а «европейцу» — галичанину Чмоле. И так уж вся мировая пресса гудит о круглосуточных грабежах в Киеве. О грабителях в гайдамацких жупанах…

Теперь уже чотарь Неплотный не говорил о своей примиренческой миссии меж солдатами и донскими казаками. Теперь он отдал строгий приказ — двум чотам приступить к разоружению, третьей — складывать оружие в кучу. В случае сопротивления — не стесняться.

Боевая операция обошлась без осложнений. Еще усусы копошились в теплушках, а дежурный, понукаемый радовским комендантом, дал сигнал к отправлению. Эшелон тронулся. И когда солдаты зашумели, что их раздатчики еще где-то там, на питательном пункте, Чмола с путей грациозно помахал им стеком.

— Ждите их с хлебом в Нежине. Не захотели нашего киевского борща, там вас накормят московскими щами.

Ничего не скажешь — европеец до кончиков ногтей…

Поправляя на ходу брюки, бежал к эшелону коренастый солдат. На его груди болталась тяжелая медная цепь, какими вместе с часами в царской армии награждали за отличную стрельбу унтеров и фельдфебелей. Чотарь, перегородив дорогу бежавшему, ловким взмахом руки рванул на себя цепь. Пехотинец на миг остановился, затем, плюнув в сторону чотаря, поспешил к эшелону. Вскочив в вагон, повернулся и помахал угрожающе кулаком:

— Бандитская харя!

Колеса теплушек, скользя по замерзшим рельсам, с каждым мигом набирая силу и скорость, ритмично отстукивали свою извечную мелодию, в которой Назару слышались два страшных слова: «Бандитская харя, бандитская харя, бандитская харя!»

Уже мимо металлических устоев пешеходного моста пролетали последние вагоны нагло и бесстыдно ограбленного эшелона. Прислонившись грудью к барьеру дверного проема, хмуро смотрели на своих обидчиков бывшие брусиловцы. Вдруг какой-то бородатый пехотинец с перевязанной головой, выбросив вперед руку, крикнул: «Назар».

Молодой пекарь, глядя вслед удалявшейся теплушке, оторопел. Откуда тому бородачу известно его имя? Подслушал, видать, когда окликали его, Назара, свои хлопцы.

Да, за три с половиной года окопы состарили Гната Турчана на двадцать лет. И бороды у него раньше не было. В памяти Назара отец был совсем иным.

А боевой солдат-бородач, стыдясь за свою кровь, влезшую в тот невиданный жупан, не крикнул «сынок», хотя это слово уже готово было сорваться с кончика языка.

Через пески Полигона, уже не соблюдая строя, возвращались слободские домой. Назар торопился. Шел молча. Ни с кем не говорил. Даже с Горацием. Чотарь, догадавшись, что его молочный брат не в настроении, решил его подбодрить. Достал из объемистого кармана касторового жупана боевой трофей. Еще раз осмотрел внимательно часы. Пощелкав для своего удовольствия их звонкими крышками, отстегнул цепочку и протянул ее Назару: