Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
К своим питомцам Маяченко питал большую слабость. Может, поэтому на него, зажиточного хозяина, смотрели как на блаженного.
— Куды человеку до птицы, до этой божьей твари? — говорил Антон Степанович. — Ее владения — воздух. А поди имеет свое место и на земле. Бог дал человеку землю, а в воздух ему ходу нет…
Это было до Уточкина, еще до Блерио, до капитана Андреади. Что бы он сказал сейчас, когда человек завоевал не только небо, но забрался и в космос?
С пестрым и увлекательным миром птиц меня познакомил Маяченко. И не только этим я обязан любителю «божьих тварей».
Когда-то наше село представляло собой глухой уголок, затерявшийся вдали от проезжих дорог, на широких просторах Полтавщины. По имени одного из его обитателей, Хряпы, поселение
Началось великое «переселение народов». Кто в погоне за наживой, кто из любви к жизненным переменам, а кто просто в поисках куска хлеба хлынули в нашу сторонушку. Еще стальной путь не был достроен, а обезумевший от неожиданной удачи Хряпа распродал свои пашни и казне и разным искателям счастья. Большой кусок со старинным садом отхватил Николай Мартынович Кобзаренко, брат охотника, полупанок-садовод, по прозвищу «Черный казак». Он первый привез в Кобзари диковинную машину с огромной яркой трубой — граммофон — и, выставив его в окно, благосклонно допускал во двор любопытных. Пока шли концерты, и только в то время, брались на цепь злые собаки.
Иван Кобзаренко тоже разбил огромный фруктовый сад. Он малевал иконы, а его дети стали первыми железнодорожниками и первые вишни — по копейке пучок — продавали пассажирам транзитных поездов, из того же сада. И первый красный кавалерист, который верхом на коне, с пикой и в красных штанах проехался по улицам села, появился из ворот усадьбы Ивана Кобзаренко.
Обосновались тогда на земле Хряпы и братья Костыри — свиноводы, братья Вараввы, братья Глуховские, братья Неунывако, мой батя и мои дядья, но выросшее возле станции бойкое село почему-то назвали Кобзари.
Чем оно влекло к себе людей и чем эти люди жил»? Свиноводством, железной дорогой, а больше всего хлебом! Мощным потоком добротная полтавская пшеница хлынула к станции из далеких сел и хуторов — Марковки, Поповой, Хорошков, Соколок, Кишеньков… На огромной базарной площади нашего села, на дальних подступах к нему возникли приемные пункты. Под открытым небом мужчины и женщины, старики и подростки на огромных решетах, подвешенных к треногам, обрабатывали пшеницу, рожь, ячмень, овес, лен, гречиху. Другие пропускали зерно через веялки. Третьи наполняли им новенькие, лоснящиеся мешки, зашивали их, ловко орудуя кривыми цыганскими иглами. Четвертые грузили мешки на подводы и, перегоняя друг друга, с гиком и свистом нахлестывая коней, отвозили хлеб к огромному каменному элеватору. Из него по широким лоткам зерно через оконные люки текло в товарные вагоны. И с утра до ночи состав за составом уходил по железной дороге на мельницы Полтавы и Кременчуга, на экспортные причалы Одессы и Херсона.
Хлебная страда затягивала в свою орбиту и нас, малышей. Мы набирали полные карманы пшеницы. Сушили ее на жаровнях. Грызли до одурения хрустевшее на зубах поджаренное зерно. Кувыркались в ворохах хлеба. Пыхтя, помогали женщинам вертеть ручки веялок. Играли в стукалки, прячась за высокими штабелями наполненных хлебом мешков.
Однажды во время одной из таких забав, затаившись в темном углу, я не заметил сползавшего со штабеля мешка. Он меня и придавил своей пятипудовой тяжестью. За шумом веялок и решет, за руганью возчиков никто не услышал крика о помощи. На мое счастье тут случился Антон-птицелов. Он вовремя обнаружил меня.
Я пришел в себя лишь дома. Мой спаситель уже сидел за столом с рюмкой в руках. Тут вошел Глуховский, высокий, костистый старик. Одни его звали «фельдшер», другие — «хвершал», третьи — «медик». Но от этого дело не менялось. Он и тех и других лечил по преимуществу касторкой, мятными каплями и вкусной, ароматной алтейкой. Когда «лейб-медик» приблизился ко мне, я задрыгал ногами — подействовал условный рефлекс.
Незадолго до этого приехала в Кобзари бродячая труппа. Поселилась она в амбаре, по соседству, у Николая Мартыновича. Кто-то из ребят
пустил слух, что среди артистов есть бородатая женщина. Нас, малышей, это крайне заинтересовало. Я полез вперед, прильнув к одной из щелей в стене амбара, но тут же взвыл от дикой боли: кусок бутылочного стекла впился мне в босую ступню. На одной ноге я едва доскакал домой. Вызвали «лейб-медика». И — как будто то, что случилось под амбаром, могло повториться дома — мне на здоровую ногу надели старый, пересохший от долгого лежания ботинок. Глуховский извлек осколок. Растопил в жестянке серу вместе с каким-то темным порошком и этой адской смесью залил рану. Я взревел, брыкнул здоровой, обутой ногой и угодил лекарю в скулу. А Глуховский, растирая ушибленное место, внушал моей матери: «Ничего!.. Еще в турецкую войну я этим пользовал солдат. Лечил свежие и старые раны. Зато у меня никто не умирал от столбняка и антонова огня… Сопляк, а как двинул. Сделайте мне, уважаемая, холодный компресс…»И вот теперь наш эскулап снова шарил своими костлявыми пальцами в моем паху. «Грыжа», — определил он. Я ревел и от боли и от страха перед Глуховским. Если после, пустякового пореза он меня лечил кипящей серой, то что же будет теперь, после тяжелых мешков?
Но тут во весь свой гигантский рост поднялся Антон-птицелов, извлек из-под стола не замеченную мною ранее клетку. Бока ее были сделаны из тонкой проволоки, а верх — из мелкосплетенной нитяной сетки. В клетке, поклевывая семена, резвились две серо-бурые птички со светло-рыжими брюшками.
— Перепела, — ставя на стул клетку, заявил мой спаситель. — Веселая пташка! Вечером, как загуляешься, она тебе напомнит: «Пойдем спать, пойдем спать!» Утром, если заспишься, разбудит: «Подь-подъем, подь-подъем!»
Перепелки Маяченко меня успокоили. Отныне у меня появилось много забот: добывать корм птицам, ловить для них мух, стрекоз, кузнечиков. Менять воду, чистить клетку. Я с увлечением следил за возней перепелов, не уставал слушать их звонкое «подь-подъем», на которое они не скупились не только по утрам, но и на протяжении всего дня.
Моим частым гостем стал Антон-птицелов. Убедившись в том, что его питомцы попали в надежные руки, он то и дело баловал меня своими щедрыми подарками. То он принесет мне оранжевогрудого зяблика с красным чепцом на голове, то коноплянку, украшенную и красным чепцом и красной манишкой, то хохлатого жаворонка, то серебристую, с черной грудкой трясогузку, то франтоватого удода с головным убором воинственного индейца, с полосатыми крыльями, то розовенького сорокопута, то золотисто-желтую иволгу.
— Живу я на своем хуторе без будильника, — хвалился Антон Степанович. — Запоют соловей и камышевка, — значит, час ночи. Перепел и жаворонок просыпаются с песней в половине третьего. Иволга — в три. Зяблик и овсянка — в половине четвертого. Трясогузка, скворец, щегол — в четыре. И не только в этом от них польза. Иволга жрет гусениц, кобчик — полевых грызунов. И каждая птичка исправно работает на пользу крестьянству. Вот почему я их так жалую…
«Блаженный» Маяченко увлекал меня своими глубокими познаниями птичьего мира. Я всегда с волнением слушал его бесхитростные рассказы, как раньше слушал звучные песни Марфы Захаровны. Она раскрывала мне тонкость и богатство человеческой души. Антон-птицелов вводил меня в неведомый и прекрасный мир «божьих тварей».
Во время русско-японской войны призвали под ружье и Антона Степановича. Однажды, после долгой забастовки на железной дороге, прибыл на станцию Кобзари первый состав. Это был эшелон демобилизованных. С ним вернулся домой и мой спаситель. Прежде чем идти на свой хутор, он по дороге, заглянул к нам. Здесь его угостили на славу. И что же вы думаете? Он и оттуда, с Дальнего Востока, привез мне в китайской клетке подарок — хищного азиатского кобчика. Отцу он подарил два огромных кокосовых ореха. Просверлив в одном из них отверстие, гость вылил из ореха густое молоко. Большим охотничьим ножом расколол плод и затем стал кусками откалывать его душистую мякоть. Я протянул один кусок кобчику. А Маяченко, этот богатый хуторянин, сказал: