Контуженый

Это уже не фруктовый запах. Так пахнет женское и мужское тело в тесном соприкосновении.

Из-за сломанных ребер резкие движения мне противопоказаны. Я овладеваю женщиной нежно, двигаюсь плавно. Томительная нежность набухает сладкой бомбой, горит изнутри, накаляется и взрывается. Я опустошен и проваливаюсь в мягкое забытье. Долгое время, пока не срослись ребра, я мог спать только на спине, а сейчас на боку обнимаю Машу. Наша поза «ложечка к ложечке» убаюкивает обоих. Вечный бой, вцепившийся в мое подсознание, наконец, отпускает.

Я просыпаюсь на рассвете. В голове скребутся прежние вопросы. Где Злата? Почему она украла деньги? С кем она?

Лежащая рядом Маша разлепляет веки. Сонная поволока сменяется искорками в глазах, губы растягиваются в мягкой улыбке, выпростанная из-под одеяла рука наполовину обнажает теплое тело.

Она кладет ладошку мне на грудь, видит озабоченность на лице и спрашивает:

— Тебе больно? Принести таблетки?

Меня волнует только одно:

— Поспрашивай про Злату. Ты в магазине видишь многих.

Маша рывком садится в постели, прикрывается одеялом и смотрит на меня сверху осуждающим взглядом:

— Ты здесь из-за нее? Она твоя таблетка?

— Мне нужно с ней поговорить.

— Злата тебя не любит!

Я не хочу об этом думать. Еще больше не хочу этого слышать. Особенно, если это правда. Возразить я не могу, а оскорбить, пожалуйста!

— А ты? По любви со мной голой попой терлась или расплатилась за помощь?

— Дурак! — Маша вскакивает с постели. — Слепой придурок!

— Конечно, я ведь Контуженый.

— Жаль, что я не чокнутая.

Я свешиваю ноги с кровати и требую:

— Верни мой пистолет. Я уезжаю.

— На войну? — Маша встревожена: — Тебе нельзя! Ты даже шум не переносишь!

Я одеваюсь. Голая Маша включает телевизор, увеличивает громкость до максимума, дразнит меня пультом. На экране новости. Про Донбасс, про войну, про жестокие обстрелы мирных улиц.

В голове тяжелеет, в глазах мутнеет — терпеть шум невыносимо. Я выдергиваю телевизор из розетки. Мы молча смотрим друг на друга.

Маша отбрасывает пульт на кровать, одевает сорочку. Приносит пистолет, мои деньги и вязанные носки. Тоже швыряет их в постель.

— Забирай и проваливай!

Я посмеиваюсь над носками:

— Помощь фронту? Бомжам на помойку отнеси!

— Ты сам там скоро окажешься!

— Посмотрим, как быстро подберут.

Я брезгливо отталкиваю деньги, сую в рюкзак носки, а пистолет уважительно взвешиваю в ладони.

— Для войны Контуженый может и дефектный. Зато в разборках бешенство помогает.

— Придурок! — в сердцах обзывается Маша.

Когда я спускаюсь во двор, она высовывается из открытого окна и кричит, словно умоляет:

— Ты не бандит, Никита!

Я собираюсь демонстративно выкинуть ее носки, но замечаю на них вышитые буквы «Z». И рука не поднимается.

18

Дома меня встречает аромат свежего хлеба. Мама вернулась с ночной смены и принесла теплый батон. Хлеб красуется на столе — не упакован в пленку и не измельчен на ломтики бездушной машиной. У хлеба идеальный вид — подрумяненная корочка и светлые надрезы, похожие на улыбку. Лучший вкус пока хлеб теплый.

Рот наполняется слюной. И вот уже, как в детстве, в одной руке у меня батон, в другой бутылка молока. Ломаю зубами хрустящую корочку, рву теплую мякоть и запиваю молоком. Во рту благодать. Разжевываю и повторяю. Только так — рвать зубами теплый батон и пить из бутылки, чтобы молоко стекало по губам — иначе вкус не тот. Половина батона умята, молоко на донышке — лучший завтрак в желудке.

Мама заглядывает на кухню, умиляется, украдкой крестится на икону. Я вижу ее отражение в стекле, но не подаю вида.

Я смотрю во двор. Листва желтеет и опадает. Это радует и тревожит. Когда сойдет зеленка, нашим легче будет давить врага. Под голыми деревьями от квадрокоптеров не спрячешься. Но те же возможности появятся и у врага.

Сквозь проредившиеся деревья я вижу противоположную пятиэтажку. Там живет Маша Соболева. Там сегодня я ночевал. Она сделал все, чтобы мне было хорошо.

Скоро откроется магазин, и Маша пойдет на работу. Как-то не так мы с ней расстались. Я говорил о своей проблеме, а она придавлена своей. Чем именно? Я ничего не помню. Что-то связано с деньгами и магазином.

Я вижу Машу. Она выходит из подъезда и смотрит в мое окно. Или мне кажется? Проверить легко. Бегать я не могу, спускаюсь во двор медленнее, чем хотелось бы.

Настигаю девушку около магазина «Магнит»:

— Маша! Зачем тебе деньги?

— Жалеешь, что дал. Забирай!

Я останавливаю ее порыв вернуть достать деньги из сумочки:

— Что стряслось в твоем магазине?

Маша мнется. Я трясу ее за плечи:

— Это я, Маша, я! Никита Данилин, пусть и Контуженый!

— Я старший продавец, на хорошем счету. На время отпуска директор Нина Петровна Лосева поставила меня вместо себя.

— Директором магазина?

— Да.

— Так это же хорошо!

В глазах Маши нет радости.

— Перед возвращением Лосевой в магазине провели плановую инвентаризацию. Выявили недостачу. Огромную! Обычно, в пределах разрешенных двух процентов, а тут… Моя ответственность. Или погасить долг двести тысяч рублей, или заведут дело о хищении. Пятьдесят я уже отдала.

— Почему к родным не обратилась?

— Узнают. Стыдно.

— А ты виновата?

— Формально так.

— А по-людски? Почему недостача?

— Я не знаю.

Маша вертит головой и отходит от магазина. Я за ней. Она говорит тихо:

— Был слух, что Нина Петровна одолжила товар в соседний «Магнит» под инвентаризацию. Там Адолян директор. Он не вернул товар, и я попала.

— Ты Лосеву спрашивала?

— Она все отрицает.

— Врет!

— Я не могу доказать. Лучше отдам деньги, отработаю долг, а директором — никогда!

— Быть или не быть директором — сама решай. А насчет вранья я проверю.

— Как?

Я трогаю нос: