Координаты неизвестны
Шрифт:
Во избежание излишнего шума разведчики засунули в рот Морозову кляп и вынули его только тогда, когда приблизились к лесу.
По прибытии в лагерь Морозова поместили в караульную землянку. Антонов приказал не спускать с него глаз и ушел отдыхать. Улеглись к тому времени и разведчики. Однако, несмотря на изрядную усталость, Шустрый не мог уснуть. Лежавший рядом его дружок Борька-пулеметчик тоже ворочался с боку на бок.
— Чего не спишь? — спросил его Шустрый.
— Да все про того доктора думаю. С характером он, видать! Ерепенился: «Я требую», «Как смеете?» и всякое
— Нет, чикаться будут с таким стервецом!
— М-да! Уж очень он ершистый, будто и в самом деле, как говорят, «ни сном, ни духом» не ведает, за что мы его так-то «обласкали»…
Шустрый не ответил, и Борька-пулеметчик замолчал, хотя ни тот, ни другой еще долго не спали.
Не спал и Антонов. До встречи с Морозовым он приговорил его к самой суровой каре, а теперь им овладели сомнения. Он пытался докопаться до их причины, спорил сам с собой и, окончательно запутавшись в доводах «за» и «против», вернулся к тому, что доктора Морозова следует судить за предательство.
Лагерь затих. Лишь дозорные в секретах прислушивались к каждому шороху, да в караульной землянке не дремал часовой. Он презрительно смотрел на Морозова, который отказался лечь на ни чем не покрытую солому.
Едва успел Антонов уснуть, как его разбудили. Группа партизан, возвращавшаяся после выполнения задания в главный лагерь бригады, завернула к разведчикам. Ее возглавлял комиссар бригады. Он решил погостить у Антонова несколько дней, ознакомиться с тем, что удалось сделать разведчикам, а заодно дать отдых партизанам своей группы.
Среди прибывших был большой друг Антонова — врач бригады Александр Алексеевич Медяков. Вместе они переходили линию фронта и уже более года делили радости и горести партизанской жизни. Им было о чем поговорить, и лишь на рассвете, уставшие после долгой беседы, они разошлись на отдых. Медяков ушел в землянку, отведенную ему и комиссару, Антонов остался в своей, штабной.
В лагере еще спали, когда сквозь сон Антонов услышал возбужденные голоса свего ординарца, прозванного «адъютантом», и Медякова.
— Вот как хошь, товарищ военврач, обижайся не обижайся, а не пущу. Устал он…
— Нужен он мне, понимаешь?
— Ну что ты за человек, товарищ военврач, ей богу?
Не в силах открыть глаза Антонов все же откинул о головы плащ-палатку, крикнул:
— Саша! Это ты?
— Я, Петрович!
— Что там? Заходи!
Медяков вошел с сияющим лицом.
— Слушай, Петрович, дорогой! Знаешь, кого вы тут захватили?
Антонов чуть приоткрыл сонные глаза.
— Это ты о Морозове?
— Ну да! — радостно ответил Медяков.
Антонов молчал. В его памяти неожиданно возникла картина недавнего прошлого. Он вспомнил, как Медяков тепло рассказывал ему о своем двоюродном брате, с которым вместе рос, воспитывался, одновременно поступил и окончил медицинский институт. Получив дипломы, братья решили и дальше работать вместе, но война разлучила их. Брата мобилизовали в армию, а Медякова по его просьбе отправили к партизанам. И часто, очень часто Медяков в задушевных беседах с Антоновым вспоминал брата, беспокоился о его судьбе, сожалел, что не довелось им быть
вместе в годину трудных испытаний…И вот однажды партизанская бригада оказалась во вражеском кольце, долго не могла вырваться из него, несла тяжелые потери не только в непрерывных боях, но и из-за голода и острого недостатка медикаментов. Чудовищные зверства чинили фашистские головорезы в тех селах, которые партизаны были вынуждены оставить под натиском врага. Особенно свирепствовали гитлеровские наемники-власовцы и полицаи, согнанные сюда со всех окружающих районов. Когда Медякову рассказали о том, как эти выродки надругались над женщинами, как на глазах у матерей убивали младенцев, он горячо воскликнул:
— Знаешь, Петрович, ни отца родного, ни брата не пощадил бы, окажись они в этой своре предателей… Я бы и не допытывался у них, как это случилось. Клянусь! Рука не дрогнула бы…
И вот теперь радостная улыбка, не сходившая с лица Медякова, восторженный тон произнесенной им фразы по какой-то неуловимой ассоциации живо напомнили Антонову, с какой любовью Медяков (всегда говорил о своем братишке. «Уж не брат ли его этот доктор Морозов?»- вдруг подумал Антонов.
— Так ты знаешь, кого вы тут захватили? — с еще более радостной интонацией повторил Медяков, и это окончательно убедило Антонова в том, что он не ошибся. — Это же…
Антонов его оборвал:
— А помнишь, Саша, что ты говорил в дни блокады, когда наши друзья один за другим гибли от рук вот этой нечисти? Помнишь, как говорил, что окажись среди этих предателей любимый брательник, ты, Не колеблясь, воздал бы ему должное? Так, кажется? А теперь что? Запел другую песенку?
— Погоди, Петрович, о чем ты? — остановил друга Медяков. — Думаешь, Морозов и есть мой братишка? Да ты с ума спятил?! Это же Женька Морозов! Понимаешь? Женька Мо-ро-зов! Мой однокашник!
Антонов почувствовал некоторое облегчение, но уже не мог сдержаться, говорить без раздражения. Да и оснований к этому не видел. Его возмущало, что Медяков говорит о Морозове так, будто Антонов по какому-то недоразумению считает его предателем.
— И что с того, что он твой однокашник? Такой же сукин сын и мерзавец, как все прочие предатели!
— Да ты погоди горячиться, Петрович! Это же чудесный парень! Он…
— Ты скажи мне прямо: пришел за него просить? Так я тебя понял?
— Да. За него, — твердо ответил Медяков. — Ты послушай…
— И слушать не хочу, Саша! Во-первых, этот твой однокашник и «чудесный парень» поднял лапки перед врагом. Словом, зря просишь…
— Я терпеливо слушал тебя, — стараясь быть спокойным, сказал Медяков. — Выслушай и ты меня… Женька Морозов — это же, как тебе объяснить… Ну, понимаешь, душа человек. На свете нет такого…
— И не надо нам таких, — прервал его Антонов. — Лучше бы ему не родиться, чем поднимать руку на Родину. И вообще, Саша, прошу тебя, дай мне поспать и сам отдыхай…
Антонов повернулся лицом к стенке и накинул на голову плащ-палатку. Рассерженный и сконфуженный Медяков вышел из землянки, сопровождаемый насмешливым взглядом «адъютанта» Антонова, широкоплечего, атлетического сложения Сеньки Кузнецова.