Координаты неизвестны

Состояние здоровья эсэсовца уже не внушало опасений. Он совсем воспрянул духом и не переставал рассыпаться в благодарностях за человечное к нему отношение. Особенно признателен он был Фрицу и даже как-то сказал Отто Вильке, что искренне завидует ему, отцу столь великодушного, воспитанного и мужественного сына.

— Признаюсь, — сказал он, — если бы все это произошло не лично со мной, никогда не поверил бы в возможность такого отношения коммунистов к своим непреклонным и по необходимости порою жестоким противникам…

Отто молчал. У него не было желания вступать с отъявленным фашистом в никому не нужную полемику. А Вихтенберг расценил это молчание как признак сомнений фон Вильке в правильности избранного им пути, И Вихтенберг решился:

— И все же не могу понять, как это вы, потомственный офицер рейха, чистокровный немец из столь известного в стране рода, и вдруг эмигрировали в Россию! Более того, вы с партизанами! Непостижимо! Фон Вильке с большевиками, которых цивилизованный мир считает варварами XX века!

Как в калейдоскопе, замелькали в памяти Отто картины разнузданного варварства, чинимого сворой коричневорубашечников на протяжении вот уже десяти лет. И вдруг перед его глазами с ужасающей отчетливостью возникла картина недавних похорон изуродованных огнем трупов детей, женщин, стариков. В ушах зазвучали причитания и плач, клятвы и проклятия партизан и партизанок, прощавшихся с останками родных и любимых, глухой ропот и угрожающие выкрики по адресу десантников.

Вильке смотрел на голый пол землянки, а видел кусочек поляны с притоптанной травой, на которую, понурив голову, смотрел тогда, не в силах ни вздохнуть, ни шевельнуться. Он вновь, как и тогда, болезненно ощутил всю трагедию немецкого народа, ответственного перед человечеством за чудовищные преступления нацистских мракобесов.

С презрением и ненавистью взглянул он на Вихтенберга и впервые в разговоре с ним дал волю чувствам.

— А на каком, собственно, основании вы причисляете себя и вам подобных к цивилизованному миру? Не на том ли, что сжигаете младенцев и книги, насилуете женщин и истязаете пленных? Или потому, что душой и телом причастны к массовому истреблению славян и евреев?! Конечно, не волчья шкура, а хорошо сшитый мундир облегал ваше холеное тело в момент, когда вы, Вихтенберг, отдали приказ сжечь запертых в школе детей и женщин! Нет! Не хорошо сшитый френч или смокинг, не белые перчатки и начищенные до блеска сапоги, не железные кресты и свастика делают человека цивилизованным! У вас, нацистов, нет главного, что присуще подлинно цивилизованным людям: вы лишены горячего человеческого сердца…

Это был последний разговор Вильке с эсэсовским бонзой. Между тем прошло еще несколько дней, прежде чем установилась летная погода и Москва радировала о посылке самолета.

В тот же день под вечер десантники и две роты партизан построились в колонну и направились к подготовленной для приема самолета площадке.

Колонна двигалась по узкой лесной просеке. Впереди шли дозорные, за ними следовали три телеги с ездовыми: на первой сидел шофер-эсэсовец и конвоир, на второй — толстяк-инженер, также с конвоиром. На третьей — комиссар Иванов, Отто Вильке и Алексей Ильин. Следом шел штандартенфюрер СС и сопровождавший его Фриц Вильке с автоматом наперевес. А за ними, поскрипывая и тарахтя, двигались телеги с соломой для сигнальных костров. Колонну замыкали две роты партизан, предназначавшиеся для охраны посадочной площадки.

Местами просека сужалась, и сквозь густые кроны деревьев, черневшие над головами, нельзя было различить сгустившуюся синь вечернего небосвода. Штандартенфюрер шагал бодро. Он не раз говорил Фрицу, что всегда был страстным любителем пеших походов, и теперь как бы демонстрировал свою выносливость. Но через некоторое время Фриц заметил, что эсэсовец на ходу достал платок и вытер лицо. Спустя несколько секунд он еще и еще раз проделал то же. Фриц предложил ему сесть на телегу, отдохнуть.

— О! Благодарю, юноша, я не устал и, кажется, готов был бы идти бесконечно. Но гнетет назойливая мысль: к какой развязке неумолимо приближаюсь я с каждым шагом? Вы были столь внимательны, предложив отдохнуть, так уж не откажите в пустяке: разрешите прикурить сигарету.

— Прикуривайте…

Ухо партизан привыкло к перекличке кузнечиков, таившихся в придорожном густом кустарнике, к тарахтению телег. И вдруг в сплетение этих убаюкивающих звуков и тишины ворвалась короткая очередь из автомата. Колонна моментально остановилась.

— Кто стрелял? — тотчас же крикнул комиссар Иванов.

Сзади в колонне послышались голоса партизан:

— Кто стрелял?

— Кто стрелял?

Ильин соскочил с телеги и бросился к ротам, но уже через несколько шагов споткнулся о человека, лежавшего на земле.

— Скорей сюда! Быстрей!

Подбежавший партизан осветил лежавшего фонариком. Это был Фриц. Его глаза были полузакрыты, и на лице застыла едва заметная улыбка. Отто Вильке приник к нему:

— Фриц! Фриц, что с тобой, мальчик мой?!

Но Фриц лежал неподвижно.

— Где штандартенфюрер? — спохватился Ильин.

— И автомата нет! — тревожно бросил Серебряков, расстегивая на Фрице френч и разрывая рубашку, взмокшую от крови.

Стало очевидно, что стрелял эсэсовец и что он сбежал.

Моментально комиссар дал команду ротам прочесать лес по обеим сторонам просеки. Раздались команды ротных, и уже минуту спустя партизаны рассыпались в цепи. Быстро, насколько позволяла непроглядная тьма, углубились они в лес. Назад в лагерь помчался верховой. Поднятые им по тревоге партизаны выступили из лагеря, чтобы перекрыть дороги, ведущие из леса, выставить посты наблюдения в местах, где мог проскользнуть гитлеровский бандит. Печальная процессия тронулась в обратный путь. Отто шел, держась за телегу, на которой везли тело убитого. Его сопровождали доктор и несколько партизан.

В полдень Отто вернулся к месту гибели сына. За ним неотступно следовал Серебряков. На земле они нашли четыре стреляные гильзы, одну недокуренную и одну совсем целую, только чуть прижженную сигареты. Больше ничего.

Убитый горем Отто за все это время не произнес ни слова. Молча он долго смотрел на подобранные сигареты…

Почти целые сутки шли поиски, но безрезультатно. Эсэсовец как сквозь землю провалился. А самолет так и не сел, летчики не обнаружили сигнальных костров.

Партизаны вернулись в лагерь, когда солнце уже опустилось за тянувшуюся по горизонту лесную гряду и выбрасывало из-за нее широкие огненные полосы. И чем больше оно уходило за горизонт, тем больше оранжевые тона переходили в багрово-красные…

На следующий день партизаны провожали в последний путь Фрица Вильке. В отряде не было человека, который не пришел бы проститься с молодым десантником. У могилы сына Отто впервые за это время заговорил, заговорил глухо, но твердо:

— Нацизм нанес мне еще один жестокий удар… Тяжело сознавать, что больше не увижу своего мальчика, с которым дружил как с равным, как с товарищем, которого так любил… Но мы, коммунисты, были бы недостойны носить звание членов партии, если бы не смогли выдержать даже такое испытание… Я перенесу эту тяжелую утрату, найду в себе силы сохранить ясность ума, способность бороться с фашизмом, карать нацистов за преступления, за горе, которое они принесли комиссару Иванову, вам, партизанам, мне, немцу, всему человечеству!